Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей
— Оно, конечно, так, только ведь всякое может получиться.
— Хорошо, напишу, — обещаю я другу, не задумываясь над тем, что может случиться со мной.
А между тем за последнее время я стал ощущать в себе какое-то новое чувство, которого раньше не замечал: что-то среднее между сильным желанием остаться в живых и страхом. И каждый раз, когда я испытываю подобное ощущение, приходит на ум Фрося. Причем тут она? Может быть, я влюбился? Я ее часто вижу во сне. И вообще, если признаться, она мне очень нравится. Будь она здесь со мной рядом, я бы, конечно, не задумывался о каких-то там шестых или десятых чувствах. Может быть, я даже сказал бы ей об этом. Интересно, что бы она ответила?
Я мысленно начинаю с ней разговаривать: «Фрося, скажи откровенно, я нравлюсь тебе? Только, пожалуйста, не ври…» Я вижу, как она кивает мне головой. «Если я погибну, ты не вздумай реветь. А лучше постарайся похоронить. Карточки, которые найдешь в нагрудном кармане гимнастерки, — это не мои. На одной из них знакомая моего погибшего друга Сережи, а вторую я подобрал ради любопытства. А еще тебе скажу такое… впрочем, не буду. Ведь ты не сказала, что любишь».
— Р-рота-а! Вперед! — прерывает мои размышления команда Федосова.
Э-эх, и помечтать не дадут! Я смотрю на крайнее окно дома, в которое мы должны заскочить с дядей Никитой, а вижу серые глаза Фроси.
Вот уже передо мной мелькает широкая спина Семушкина, а я все лежу, словно прилип к этой старой, осыпавшейся воронке. Что-то острое впивается мне в грудь ниже соска. Я засовываю руку и нащупываю медаль, повернувшуюся ребром. Эх ты, а еще медаль «За отвагу» носишь!
Подтягиваю ноги и поднимаюсь. Стрекот автоматов и пулеметов толкает обратно в воронку, но я уже бегу, бегу за Семушкиным. Несколько пуль жужжат у меня над ухом. И это жужжание, словно быстро развернувшаяся пружина, подталкивает меня в спину, придает ногам легкость.
— Ура-а! — проносится над бегущей ротой.
— Ура-а! — подхватываем мы.
— За Р-родину! — кричит Смураго.
— За Родину! — хрипим мы.
Слева от нас слышится переливчатое «ура» красно-октябревцев. Они атакуют соседние дома.
— Вперед, вперед, товарищи! — подбадривает командир роты.
Две перекрещивающиеся очереди хлещут по нам.
Вихрь атаки захватывает меня, как былинку, и стирает последние следы того неприятного ощущения, которое перед этим прижимало меня к земле. Все же я соображаю, что только стена дома может спасти нас от клокочущего огня вражеских пулеметов. Я обгоняю Семушкина и кричу ему: «Скорей!» Короткими нажимами на спусковой крючок выпускаю несколько очередей по крайнему окну и карабкаюсь на подоконник. В этой комнате была наша «штаб-квартира», в ней же Подюков «глушил» немцев противотанковой гранатой.
Оглядываюсь. Никого. Только два трупа возле сваленного пулемета да кучи разного хлама. Вон и та пробоина, куда Сережка просунул гранату. В комнате полумрак. Остальные два окна заложены кирпичом.
У меня нет лишних секунд, чтобы обернуться и посмотреть назад. Враги могут появиться внезапно. Спрыгиваю на пол и пробираюсь вдоль стены, перешагивая через трупы. В дверном проеме мелькают голубоватые шинели врагов. Солдаты пробегают по коридору и что-то кричат, А пулеметы все еще стучат там, у дверей вестибюля, где мы когда-то защищались.
Что делать? Идти по коридору — верная смерть, Но как же помочь нашим? Ведь им не удастся ворваться в дом? Может быть, выйти обратно? Нет, только не это. Надо подумать, решить. А пулеметы стучат, выплевывая свинцовый дождь, «Скорей, скорей!» — тороплю себя, не спуская глаз с дверей.
В темном углу, где стояла железная печь, натыкаюсь на колченогий стол. А печки нет. Наверное, есть еще где-нибудь офицерская комната, штаб, куда ее поставили.
Но где Семушкин? Почему его нет до сих пор? Что с ним? Ранен? Убит?
Смотрю на дыру в верхнем углу стены. Вот отсюда Сережка… А что, если опять воспользоваться этой лазейкой? Ведь фрицы по ту сторону стены. Правда, там есть промежуточная комнатушка, которая может помешать.
Осторожно передвигаю стол к смежной стене. В углу он хорошо стоит. Но нет, не дотянуться. Осматриваюсь. Вон какой-то ящик. Все это я делаю почти на ощупь. Мои глаза непрерывно следят за дверью. Наконец ящик положен на стол. Сердце стучит. На лбу выступает холодная испарина. Под ложечкой — всасывающая пустота.
На стол залезаю как-то боком, чтобы нечаянно не просмотреть врага. Тонкие доски ящика прогибаются под тяжестью моего тела. Теперь надо заглянуть в пробоину. И опять то же сковывающее движения чувство на несколько мгновений захлестывает меня. «Брось, Митяй!» — подбадриваю себя. Холодный пот выступает на спине. Чувствую, как нательная рубашка липнет к лопаткам.
Хоть бы Семушкин подоспел. Но нет, он словно провалился сквозь землю. Неужели пулеметный огонь прижал всю роту к земле под самыми стенами дома?
По коридору раздается стук кованых сапог. Затаив дыхание, жду. Слава богу, проносит мимо. Теперь пора!
Задумывался ли кто над тем, как в минуту смертельной опасности бывает трудно, мучительно тяжело повернуть голову в сторону на одну-две секунды? Дверь, на которую я смотрю, точно превратилась в огромного удава. И нет сил оторваться от ее темнеющего пустотой проема.
Каждая секунда промедления — несколько погибших товарищей. «Да решишься ли ты, наконец?!» — почти вслух выкрикиваю я. Голова медленно, словно привинтили ее на ржавые шарниры, поворачивается в сторону пробоины. Вот разрушенная стена, которая обвалилась от взрыва гранат. «Вижу, вижу!» — захотелось крикнуть на весь дом.
Немцы, устроив нечто вроде баррикады в дверях, поставили на нее пулемет. Второй где-то дальше — не видно. У пулемета три фашиста. Немного дальше еще несколько автоматчиков.
Из кармана шинели достаю лимонку и, выдернув кольцо, бросаю прямо на пулемет. Крики сливаются с грохотом разрыва. И в то же мгновение хлесткое «ура» врывается в окна и двери здания.
Пробую втиснуть в дыру дуло автомата, но что-то острое колет меня сзади. Оборачиваюсь — и чуть не падаю в объятия фашиста.
— Русс, — тихо шипит гитлеровец. — Русс, — зачем-то повторяет он, словно смакует понравившееся слово.
Я знаю, что его палец лежит на спуске винтовки и малейшая попытка направить на него автомат может кончиться для меня плохо. А этот бандюга ждет, будто собирается по капле высосать мою кровь.
И вдруг во мне закипает жгучая, острая ненависть. Кровь бросается мне в лицо.
— Стреляй, гад, коли! Видишь, не боюсь всей вашей своры! Стреляй, сука!
Мой исступленный крик гулко отдается в пустой полутемной комнате. Я уже ничего не соображаю, я кричу какие-то проклятия, перемешанные с дикой бранью человека, доведенного до исступления.
— Фашист, гад, сволочь!..
Что-то звериное обозначилось на сухом обветренном лице немца. Он выше поднимает винтовку, по-видимому намереваясь всадить пулю мне в грудь. «Вот и все, Митяйка, вот и все», — последнее, что шепчут губы. Кадриками кинопленки мелькают передо мной мать, Колька Булахов, Сережка, дядя Никита, Фрося. Девушка смотрит задумчиво, как будто хочет сказать мне что-то очень важное…
А фашист медлит, точно наслаждается моей беззащитностью.
— Митрий, погодь маленько, я сейчас! — узнаю я голос друга.
Немец вздрагивает, и в ту же секунду я бросаюсь на него сверху. Грохнул выстрел. Чувствую, как царапнуло левое плечо. Но я жив, жив!.. Мы оба катимся по захламленному полу, сжимая друг друга в цепкой хватке. Винтовка отлетает в сторону. Немцу удается схватить меня за горло. Я сжимаю что-то мягкое; то ли подбородок, то ли нос врага. Чувствую, как спирает дыхание. В глазах появляются разноцветные кружочки и светящиеся искорки. Я задыхаюсь, но еще помню, что надо работать ногами. Что есть силы двигаю коленом. Немец глухо рычит, разжимает пальцы. Этот Сережкин прием пригодился и мне.
— Хенде хох, фриц паршивый! — кричит над нами Семушкин. — Ишь ты, что надумал! Да я тебе за это, баранья твоя башка, знаешь что сделаю! — угрожающе говорит он немцу, припирая его к стене.
Я с трудом поднимаюсь и разыскиваю свой автомат, оброненный во время свалки. По коридорам пробегают чаши — это я вижу по серым шинелям. У меня такое ощущение, словно по моим волосам только что пропустили электрический ток.
К вечеру того же дня последняя комната очищена от фашистов. Их трупы устилают пол обоих этажей. Пленных мы отправляем в тыл.
— Вот и снова, товарищи, этот дом наш! — радостно говорит Федосов.
— Он и был наш, только временно мы сдавали его в наем, — шутит Смураго.
У него перевязана голова, но он не уходит в тыл.
— Чем зацепило? — спрашиваю его.
— И сказать стыдно, — отвечает Смураго.
— Что ж тут стыдного?
Он трогает рукой повязку возле уха и смеется.
