Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн
Наш тогдашний премьер-министр чрезвычайно уважал американцев и во многих вопросах шагу не ступал без их высочайшего одобрения. А американцев в то время очень заботила сохранность нашего мирного договора с Арафатом, и они настоятельно просили не предпринимать ничего, что могло бы быть расценено как посягательство на арабскую автономию. В принципе Вашингтон не возражал против действий Израиля по защите граждан от еженедельных терактов, но только не в том случае, когда требовалось осадить убежище Джамиля Шхаде, которое, как назло, находилось в самом центре Рамаллы – столицы Ясира Арафата и его проклятых бандитов.
– У нас уже все готово! – кричал мой безутешный босс. – Все люди на низком старте! Армия, спецназ, Шерут, полиция – все! Только войти, вынуть подонка из норы и выйти. Тихо, мирно, как обычно… Что ты ухмыляешься? Ладно, не тихо и не мирно, но иначе-то никак! Никак! Мы же не можем позволить этому Шейху и дальше взрывать наши кафе и автобусы! Ну как можно не утвердить?! Как?! В голове не укладывается…
Стыдно сказать, но я и в самом деле улыбнулся, и это была моя первая улыбка за прошедшие сутки. Потому что отменялась не только операция по захвату Джамиля; вместе с нею откладывался и смертный приговор, вынесенный его сестре. Временно, не навсегда, но откладывался.
– Что же теперь?
– Что теперь… – повторил кэптэн Маэр. – Что теперь… А черт его знает, что теперь. Директор говорит, что этот… этот… – Он какое-то время подыскивал нужный эпитет и, не обнаружив его в словаре, безнадежно махнул рукой. – Короче, этот… гм… умник вынудил его передать американцам все детали.
– Детали? Какие детали?
Он снова махнул рукой:
– Все детали. Имя. Положение. Адрес. Всё.
– Но зачем? Они что, пришлют сюда свой спецназ?
Кэптэн Маэр интенсивно потер лысину обеими ладонями:
– Ну ты это… шутить-то не надо, парень. Не время сейчас для шуток. Они собираются потребовать, чтобы Арафат арестовал Шейха своими силами. Только не больно-то верится. Хотя…
Он снова потер ладонями лысину. Что ж, я вполне разделял начальственные сомнения. Ясно, что Арафат скорее сдохнет, чем станет помогать нам в борьбе с террором. К тому же он, в отличие от нашего премьера, никогда не испытывал сомнений, если полагал, что в его интересах послать куда подальше американцев вместе с их наглым ЦРУ, вальяжным президентом и самовлюбленным конгрессом. Но в данном случае имелись и другие, довольно веские соображения.
Во-первых, ХАМАС стремительно набирал популярность в среде миролюбивого арабского народа – тем большую, чем больше убитых евреев приносили его теракты, – и уже успел превратиться в серьезного политического соперника ФАТХ – правящей партии Ясира Арафата. Во-вторых, именно Джамиль Шхаде в своих статьях и листовках особенно резко нападал на вождя, упрекая его в соглашательстве и предательском сотрудничестве с сионистским врагом. Арестовав Шхаде, Арафат мог одним выстрелом убить сразу трех зайцев: продемонстрировать твердость своей личной власти, убрать с поля авторитетного политического конкурента и заодно ублажить американцев, получив взамен деньги и поддержку.
Возвращаясь к себе в кабинет, я перебирал в памяти особо резкие выпады против ФАТХ, которые вышли из-под острого пера Джамиля. Действительно, не исключено, что Арафат воспользуется моментом, чтобы поквитаться с опасным соперником. А кроме того, не исключено и другое: моя встреча с Лейлой в комнате блокпоста вовсе не была последней. Возможно, мы увидимся снова, и тогда…
– Чему ты улыбаешься? – остановил меня в коридоре встречный коллега. – Не слышал: в канцелярии премьера отменили операцию!
– Отменили? – с чувством переспросил я. – Серьезно? Вот ведь сволочи!
11
Уроки давались мне плохо, и это раздражало учителей. Я терпел неудачу за неудачей там, где другим одноклассникам требовалось всего три-четыре раза повторить абзац для полного запоминания, а кое-кто справлялся и после двух прочтений. Надежно, казалось бы, заученные тексты бесследно вываливались из моей головы: их выдувало оттуда ветром сомнений, выдавливало напором стыда и уныния. От племянника и преемника действующего цадика, а еще больше от правнука самого Бешта люди ожидали чего-то совсем иного.
Многозначительно поглядывая на меня, учителя повествовали о детстве великих раввинов и цадиков прошлого: почти все они отличались поразительным усердием, не расставались с книгами и еще подростками удивляли окружающих глубиной и объемом знаний. Приводились, впрочем, и другие примеры: скажем, мальчик Исраэль бен-Элиэзер, будущий Бааль-Шем-Тов, при первой же возможности сбегал с уроков, чтобы уединиться в лесу для душевного общения со Всевышним. В такие моменты его лицо освещалось столь сильным внутренним светом, что случайные наблюдатели вынуждены были отводить глаза от нестерпимого сияния.
К несчастью, я был далек от обоих стандартов святости, то есть не мог утешиться ни мистическими озарениями, ни выдающимися способностями к учебе. Но самое страшное заключалось в том, что к этим разочарованиям добавлялось нечто совсем уже неприемлемое – такое, о чем я не мог рассказать никому, даже могиле Бешта.
Не помню точно, когда это началось – наверно, лет в восемь, а может, и раньше, но в какой-то момент я обнаружил, что мое тело не принадлежит мне. Что оно полагает, будто все обстоит ровно наоборот: будто это я принадлежу ему. Что в моей… вернее, в его промежности живет отдельное, не зависящее от меня существо, к которому сами собой тянутся мои руки и которое ведет себя, как ему угодно, согласно каким-то своим сатанинским прихотям.
Обычно оно принималось расти по ночам, наливаясь моей собственной кровью, вибрируя от напряжения и непрерывно требуя гладить, ласкать и трогать себя, как какой-нибудь языческий идол. Свербя и зудя, оно с каждым прикосновением все больше и больше завладевало мною, превращая меня в бессловесного раба, зачарованно вслушивающегося в раскаты приближающегося грома, в грозу, нарастающую в низу живота, в дрожь коленей и бедер, пока наконец эта длительная судорога наслаждения не разрешалась финальным, еще более острым взрывом, после которого наступало довольно быстрое спасительное угасание. Идол оседал в моих ладонях, прятался, превращался в вялый стручок и отпускал меня на свободу до следующего раза. Только тогда можно было вздохнуть с облегчением и вернуться ко сну.
Сначала я не отдавал себе отчет в природе этого странного явления, тем более что оно, как правило, заставало меня спящим или полусонным, то есть совершенно беззащитным. Хотя нет… Точнее будет сказать, что какая-то часть моего сознания понимала чудовищную скверну происходящего, но изо всех сил держала это понимание на привязи, как опасного цепного
