Михаил Шмушкевич - Два Гавроша
— Умоляю вас, господин капитан, пожалейте мальчика, не бейте его!
Шульц разразился злобным смехом. С каким-то ожесточенным удовлетворением он начал потирать руки. Он вовсе не собирается бить мальчишку. У него есть более радикальные меры воздействия на русский характер!
Гестаповец схватил Павлика за руку, всунул его пальцы в щель чуть приоткрытой двери, затем изо всех сил начал тянуть дверь к себе. Лоб Павлика покрылся испариной. Трудно, немыслимо переносить такую боль. Но он сцепил зубы и молчал.
2. Голодовка
Утром, ровно в шесть, охрана начала выводить заключенных в уборную. Сначала повели «спаренных», скованных по два человека одной цепью. Проходя мимо камеры Павлика, они, как всегда, замедлили шаг, чтобы лязг цепей не мешал им услышать, что делается по ту сторону железной двери. Некоторым удалось усыпить бдительность шедших сзади гестаповцев и заглянуть в «волчок». «Спит или нет?»
Павлик не спал. Он думал. Думал о том, почему Антуан Бельроз не выдержал пытки, выдал товарищей, а коммунист Анри Вьено, письмо которого было напечатано в «Юманите», не испугался палачей и умер как патриот, как революционер.
Война, горе, трудности делают детей взрослыми. Действительность, с которой Павлик сейчас столкнулся, превратила его в зрелого человека, имеющего уже определенные взгляды на жизнь, собственные суждения. Почему шофер Бельроз испугался палача, а Анри Вьено умер героем? Они ведь оба ненавидели фашистов. Потому, ответил себе Павлик, что один из них был сильный, другой слабый. Человек силен тогда, когда знает, чего хочет, когда верит во что-то, твердо верит. Когда любит жизнь, хочет, чтобы она была прекрасной для всех. Во Франции до войны, рассказывал дядюшка Жак, было много партий. Почему же все они, как только гитлеровцы захватили страну, рассыпались, а члены их попрятались, как мыши по норкам? И лишь одна Коммунистическая партия не испугалась и с первых дней оккупации подняла французский народ на борьбу с врагом? И еще: почему у нас в стране победили коммунисты, Ленин?
Однажды отец Павлика пришел домой взволнованный и рассказал, что его приняли в кандидаты партии. «В кандидаты? — удивился тогда Павлик. — Почему не в члены?» Отец ответил: «Это испытательный срок, понимаешь? За это время я должен доказать, смогу ли я быть достойным членом партии, самой передовой, самой сильной и самой преданной интересам рабочего класса всего мира». Как правильно сказал тогда отец: здесь, в Париже, есть много, очень много патриотов, но преданней коммунистов нет! Их расстреливают, вешают, а они не склоняют головы. Каждый день Павлик слышал звон цепей в коридоре и не сомневался, что среди этих заключенных больше всего коммунистов. Он их не видел, но, перестукиваясь с ними, знал все, что происходит в камерах. Об одном он только не знал и не догадывался: не знал он, что тюрьма объявила голодовку в знак протеста против неслыханного издевательства Шульца над ним, Павликом.
Трижды в день громыхали кормушки камер: надзиратели приносили завтрак, обед и ужин. Они уговаривали заключенных принять пищу и не раздражать капитана. В ответ на это с утра до позднего вечера с этажа на этаж перекатывались «Марсельеза», «Интернационал» и русская «Катюша».
Это окончательно взбесило Шульца. Он то и дело подходил к глазкам камер и орал: «Я вас всех перестреляю! Дьяволы, сейчас же отмените голодовку!» Заключенные смеялись. Они в один голос требовали прекратить пытки при допросе Павлика, оказать ему срочную медицинскую помощь и перевести в общую камеру. Гестаповец с пеной у рта кричал: «Нет! Не будет по-вашему!» Тогда в двери, в кормушки летели табуреты, столы, тумбочки, параши…
Павлик слышал шум, но не знал, что так встревожило тюрьму. Он несколько раз обращался к своему соседу, но тот на его вопросы отвечал весьма туманно.
И все же он узнал. Узнал на третий день, когда в камеру пришла уборщица Полетта.
— Жаннетта к вам не приходила? — спросил он.
— Что ты, сынок! — замахала она рукой. — Всем вольнонаемным французам запрещено выходить из тюрьмы. Третий день на цепи сидим… Боши боятся, как бы в городе не узнали, что здесь происходит. А там и без того весело. По призыву коммунистов забастовали железнодорожники. К ним присоединились рабочие других заводов. Начинается восстание. Вот и живем, как на необитаемом острове, — отрезаны от людей.
— А что тут происходит? — заинтересовался Павлик.
Полетта удивленно посмотрела на него:
— Разве ты не знаешь, что в тюрьме объявлена голодовка?
— Голодовка?! Вот бессовестные!
— Кого ты ругаешь? — удивилась уборщица.
— Всех, — выпалил он. — Всю тюрьму! Все голодают, а я, выходит, штрейкбрехер? Это нечестно, подло! — Его волнение возрастало. — Я спрашиваю у соседа: «Что происходит?», а он отвечает: «Сколько можно терпеть?!» Обманул, значит. Передайте ему, кивнул Павлик на стену, — что он нечестный человек.
Полетта схватилась за голову. Только теперь она поняла свою оплошность: от мальчика умышленно скрывали голодовку, а она все выболтала!
Полетта пыталась исправить свою ошибку, но только еще больше рассердила Павлика. Он был раздражен до предела. Негодовал, возмущался, ругался.
— Сынок, — заговорила она, — не брани месье Жусса. Он хороший человек. Он был депутатом Национального собрания, защищал рабочих, бедняков. Он из нашей семьи…[18] Он больше половины жизни провел в тюрьмах, на каторге, в ссылке. Месье Жусс за правду горой стоит.
— А меня обманул, — не сдавался Павлик.
— И правильно сделал.
— Почему правильно?
— Потому что в таком состоянии тебе нельзя голодать.
— Защитник нашелся! — сердито буркнул Павлик.
— Глупенький, — нахмурилась Полетта. — Месье Жусс первым объявил голодовку. Он первый потребовал от Шульца, чтобы тот не смел руку на тебя поднимать, а ты его бранишь. Несправедливо это!
— Голодовка объявлена из-за меня? — совсем растерялся Павлик.
— А то из-за кого же? — отозвалась Полетта. — Вся тюрьма из-за тебя взбудоражилась.
Услышав эти слова, Павлик одновременно почувствовал и радость и горечь. Радость — от сознания того, что обрел столько друзей, а горечь — оттого, что из-за него страдания многих людей увеличились.
В кормушке показалась дымящаяся алюминиевая миска. Принесли обед.
— Есть не буду, — решительно заявил Павлик, не поднимаясь с койки.
Раздатчик позвал надзирателя. Тот просунул голову в камеру.
— Что еще за фокусы? — злобно спросил он. — Почему есть отказываешься?
— Поддерживаю голодовку, — отрезал Павлик.
За дверью раздался хохот. Павлик подумал: «Они смеются надо мной потому, что я опомнился лишь на третий день».
Голова надзирателя снова показалась в кормушке.
— Не валяй дурака, сопляк, — сказал он, — голодовка снята. Разве не слышишь, как в камерах выскребают миски? Твои камрады так изголодались, что каждый из них быка целого слопает.
В коридоре действительно слышался звон посуды.
«Почему они вдруг согласились принять пищу?» — недоумевал Павлик.
3. Тонущий корабль
— Мы скоро оставим Париж, — сказал Клоду начальник главного управления гестапо. — Нас погубило гуманное отношение к французам, месье Пети. Вы согласны?
Клод утвердительно кивнул головой.
— Это оперативная неудача, но не моральное поражение. Вы согласны?
— Согласен, господин генерал.
— Что вы собираетесь делать? — Начальник управления прищурил левый глаз, как стрелок перед выстрелом.
— Париж велик, господин генерал. Шесть миллионов жителей… С вашего разрешения, я растворюсь в нем, — ответил Клод и тут же подумал о Жизель Ансар.
Только она знает, что он делал в оккупированном городе, но это его мало беспокоило — актриса порядком напугана. Ему удалось убедить ее в том, что она является соучастницей ареста Лиан Дени.
— В Париже оставаться вам нельзя. Вы сегодня же уедете в Берлин. Вас забросят в лагерь для французских военнопленных, и там, — генерал иронически усмехнулся, — развернете бурную революционную деятельность. Если мы все же временно потерпим поражение, вернетесь в Париж героем, антифашистом. Разумеется, уже не Клодом Пети, а, скажем, Эмилем Рамадье, Анри Бине…
Генерал вышел из-за стола. Протянул Клоду руку:
— Родная мать так не заботится о своем сыне, как мы о вас, о вашем будущем. Надеемся, — улыбнулся он, блеснув нижним рядом золотых коронок, — что, став — премьер-министром Франции, вы не забудете о своих друзьях. Итак, до свиданья. Желаю успеха. Документы— в канцелярии,
Клод покинул здание главного управления нацистской тайной полиции с чувством злорадства: «По всему видно, что близок конец, — думал он. — В канцелярии сумятица, неразбериха. Все бегают, мечутся, словно на тонущем судне. На столах — горы папок с делами, беспрерывно звонят телефоны, но никто не поднимает трубку, коридоры заставлены чемоданами сотрудников…
