Сергей Поляков - Партизанская искра
Вот вдали темнеют низенькие, будто вдавленные в голубой снег хаты родной Катеринки.
Как колотится сердце! Может, это от усталости? Нет. сердце Сони трепещет от радости. Под ногами, вот под этим могучим слоем снега, по которому так мучительно трудно идти, лежит родная земля, а в одной из хат, которые она видит перед собой, может быть теплится ночник, а около него, по-старчески сгорбившись, сидит бабушка Федора. Что делает она. какие думы одолевают её седую голову? Соне представляется, как она войдет в теплую хату, тихонько скажет: «Бабушка, это я» и прильнет к родному теплу. А может, хата не топлена? Нет, не может быть. Где бабушка, там всегда тепло. Эта мысль удваивает силы, и Соня идет быстрее.
Вот уже близко Катеринка.
Еще несколько минут, и Соня идет по улице села. Морозный снег предательски скрипит, и девушка старается ступать осторожно. Она озирается по сторонам пристально вглядывается в каждый темный предмет. Село ей кажется незнакомым. Давно ведь она жила здесь. И эта мертвая тишина совсем не напоминала ей ту живую, веселую Катеринку, которую она знала когда-то. Да, но где же живет ее бабушка? «Совсем забыла, — с досадой думает Соня. — .Войти в какую-нибудь хату и спросить?» Но тут же мелькает предостерегающая мысль: «А вдруг ошибешься и к недобрым людям войдешь?» Но и бродить по селу не безопасно. Нужно решать.
— Хруп, хруп, хруп, — слышит Соня за спиной.
Она оборачивается. Сзади машистой рысью настигает лошадь. Ближе, ближе пронзительный визг подрезов.
— Тпр-ррр-ру! — раскатывается хриплый голос. Подковы несколько раз рубанули утоптанный снег, лошадь остановилась, обдав Соню горячим дыханием. — Седок, пыхнув цыгаркой так, что посыпались искры, крикнул:
— Кто идет?
— Я, — тоненько пропела девушка, присев, чтобы казаться совсем маленькой.
Седок перевесился через сиденье, чтобы рассмотреть, и, убедившись, что перед ним маленькая девочка, протянул:
— А-а-а-ааа., куда идешь?
— Домой.
— А откуда?
— От Гали.
— А ну, марш домой! Шляются по ночам, сопливые черти! Ге-ге-гей! — рявкнул седок.
Лошадь рванула с места. Соню обдало одуряюшим запахом конского пота и самогонного перегара. Девушка едва успела отскочить в сторону. У самого ее уха пронесся сухой, ременной посвист кнута.
— Сволочь, — прошептала Соня вслед.
В самом деле, нужно куда-то зайти. И снова мучительный вопрос: «Куда же? Угадать бы, не ошибиться». И с чистой верой в честность и доброту своих людей, Соня постучалась в окно, где тускло теплился желтый огонек.
Санки махнули через речку и въехали в Крымку. Около жандармерии седок осадил лошадь.
— Начальник есть? — спросил он.
— Нет, — сухо ответил часовой.
— Где он?
— Школа.
— Ге-ге-ге-гей?
Выписывая на раскатах зигзаги, санки мчатся по пустынным улицам села и влетают в школьный двор.
Сегодня у агронома Николенко торжество — крестины дочери. В заново отремонтированной квартире, из которой он выгнал семью Моргуненко, полно гостей. Даже сам уездный префект Изопеску присутствует здесь.
Крестины в разгаре. Вдоль стен чинно сидят и стоят гости. Префект танцует с переводчицей Лесей.
Этой песенки звуки Полны неги и муки, И дрожат мои руки, Как гитарная струна.
Сладкой патокой течет из патефона тенор одесского ресторатора Лещенко. Млеет Леся в объятиях румынского подполковника.
В переднюю врываются белые клубы морозного воздуха и вместе с ними человек. Он одет в куртку из телячьего меха и черную щегольскую кубанку с алым донышком.
— А, Щербань! — радушно воскликнул хозяин. — Проходи, гостем будешь.
— Благодарствую. Мне нужен начальник.
— Антон! — кричит Анушку, хлопая Щербаня по плечу.
Префект, танцуя, кивает Антону головой. Николенко тащит Щербаня к столу.
— Выпьем, Антон.
— За новорожденную! — кричит Антон, ухарски опрокидывая в себя стакан самогону. Затем знаком вызывает Анушку.
Вдвоем они выходят в переднюю.
— Что ты хочешь? — недовольно спрашивает офицер.
— У меня в Кумарах опять листовки разбросали. — Щербань подал офицеру небольшой квадратик бумаги.
— Что тут? Читай. — Анушку ткнул рукой с. листовкой Антону в грудь.
«Колхозники я колхозницы! Оккупанты готовятся к весне. Им сейчас нужно больше хлеба. Но вы, советские люди, понимаете, для чего им нужен наш хлеб. Он нужен им для того, чтобы кормить своих офицеров и солдат, которые топчут нашу землю, убивают ваших мужей, сыновей, братьев, а вас самих хотят сделать рабами. Не слушайтесь подлых захватчиков, не работайте на них! Не выходите в поле! Срывайте врагам весенний сев!
Помните, что каждый грамм зерна, выращенного вами, — это пуля в грудь советского солдата.
Верьте, что неволе скоро придет конец.
„Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!“
— Кто?
— Подписано: „Штаб партизанского отряда“. — Я спрашиваю, кто писал?
— Не знаю.
— Начальник полиции, а не знаешь, — вскипел Анушку и стукнул Щербаня пальцем по лбу.
— Это дело крымских, — уверенно сказал Антон.
— Почему думаешь?
— У меня в Кумарах спокойно.
Анушку покосился на Щербаня.
— Смотри, Антон, ты говорил, что хорошо будешь работать.
— Я стараюсь, господин локотенент.
— Плохо стараешься, — погрозил офицер, — завтра будем говорить, а сейчас идем пить цуйку.
— Господину префекту показать листовку? — спросил Щербань.
— Не надо. Он злой будет. Вечер пропадет. Идем пить цуйку.
Над Катеринкой глубокая ночь. Небо усыпано мерцающими звездами. Между звездами, словно патруль, плывет полная луна. Кажется, она внимательно наблюдает за всем, что происходит в ее дежурство на земле.
Вот она заглянула в маленькое оконце хаты и, увидев лежащих рядом двух девушек, озарила их лица нежным голубоватым светом.
— Значит, много девчат увозят в Германию? — спрашивает одна.
— Много, Марусенька. И не спрашивают, хочешь ехать, или нет. Прямо хватают по домам, на улицах и насильно увозят, — тихо отвечает другая. Большие серые глаза ее кажутся от лунного света голубыми.
— Я думаю, вряд ли найдутся дуры добровольно к ним поехать. Кажись, скорее бы в петлю или в речку, чем в кабалу, на врагов работать, — говорит Маруся. Ее темнокарие, чуть прищуренные глаза искрятся гневом. Прямые каштановые волосы, остриженные под кружок, веером рассыпались по руке, подпирающей голову. — Ну, ну, говори, Соня, я перебила тебя.
— На станции нас всех разделили по вагонам, по шестьдесят человек в каждый вагон и по столько же лопат. Потом закрыли двери и закрутили проволокой.
И вот мы едем и едем целый день. За окошком темнеет, надвигается вечер, а нас все не высаживают. Мы начинаем кричать, возмущаться, но нас никто не слышит. Так и ночь минула, и целый следующий день в пути, голодные, в нетопленных вагонах. А мороз страшный, мы жмемся друг к дружке, чтобы согреться.
На третий день поезд остановился на какой-то разрушенной станции. Названия мы ее не знаем, да и невозможно узнать, потому что все станции и вокзалы по дороге разрушены. Ну, долго стоим мы на этой станции. Потом слышим, солдаты загомонили около вагонов, стали открывать двери.
Мы снова подняли крик: „Куда нас везут? Мы не хотим дальше ехать. Зачем обманули нас? Звери, фашисты поганые!“
Они посмеиваются и уже нагло заявляют нам: „Нах Дейчланд, нах германски“.
Мы узнали, что нас везут в Германию. Что тут было, Маруся, милая! Каких только слов мы им не кричали. Если бы они понимали по-русски, они бы нас всех перестреляли.
Солдаты бросают нам в щелки двери маленькие буханки хлеба, а мы эти буханки обратно им в морды. Тогда они рассвирепели, защелкали затворами, грозят винтовками. А нам уже не страшно. Тут, думается, каждая из нас согласилась бы лучше умереть, чем ехать в неволю, а может и на лютую смерть на чужой стороне.
Дальше Соня рассказала Марусе о своем побеге, о чернобровой девушке Гале, которая вместе с подругами спрятала ее в сугроб на глазах у немцев.
— Я из-под снега слышала, а может чудилось мне, как девушки кричали мне „прощай!“
Соня глубоко вздохнула и уткнулась головой в полушку.
Маруся лежала молча, глядя, как тихо вздрагивают сонины плечи. Она понимала, как много девушка пережила за последние дни и особенно за сегодняшний день. Маруся старалась не шелохнуться, чтобы не помешать Соне выплакать накопившуюся горечь и волнение. И только, когда Соня приподняла голову, Маруся тихонько, задушевно сказала:
— Не печалься, Соня, вернутся девушки из неволи, непременно вернутся. Наши придут туда и освободят их.
— Я тоже верю в это, но тяжело, Маруся, ох, как тяжело оставлять родную землю, родной дом, дорогих, близких людей! Словами этого не передашь.
