Борис Яроцкий - Эхо в тумане
Потомки Тараса Бульбы, танкисты непобедимой части Киевского Особого округа:
Капитан Давиденко, ефрейтор Замороко, старший сержант Гоцкало, лейтенант Гудзь, младший сержант Пересунько, старший лейтенант Хорин, капитан Кривошеее, красноармеец Шуляк, младший политрук Кравец».
Так лейтенант Гудзь впервые увидел свою фамилию, напечатанную в газете. В голову, словно сквозняком, занесло тщеславную мыслишку: «Вот бы сбросили газету над Стуфченцами!» Но мысль как залетела, так и вылетела: некогда с ней было нянчиться — других забот хватало…
Прорыв через Львов
Тридцать вторая танковая дивизия, имея в своем составе полк, вооруженный машинами новых конструкций, прочно удерживала подступы ко Львову.
С утра до вечера над боевыми порядками висела фашистская авиация. А в дивизии — никакого зенитного прикрытия. Выручали маскировка и броня. И все же от авиабомб были потери.
Немцы обычно бомбили три раза в день, в определенные часы. Зная их педантизм, танкисты перед бомбежкой делали рывок, вклиниваясь в их боевые порядки. Один раз — это было на пятый день войны — гнали их километров десять, подминая под гусеницы автомашины и повозки. Именно тогда с быстротой молнии по дивизии разнеслось: наши отошли за Львов. Сообщение подтвердили медики, приехавшие за ранеными: да, Львов у немцев.
С большим запозданием в дивизию поступил приказ об отходе. Но все дороги к отступлению оказались отрезанными.
У себя на КП полковник Пушкин собрал командиров. Впервые Павел вблизи рассмотрел своего комдива. От бессонницы у полковника почернели скулы, покрылись сероватым налетом. Но лицо, загорелое, выдубленное обжигающим солнцем, было тщательно выбрито. На диагоналевой гимнастерке белел свежий подворотничок. Все, кто хорошо знал Ефима Григорьевича, не удивлялись. Во всем он являл собой образец. Наоборот, удивились бы, увидев его в мятой одежде или, что еще хуже, небритым.
Глядя на комдива, Павел чувствовал себя неловко за пыльные сапоги, за грязный комбинезон, от которого несло соляркой и потом. Стояла жара, и в минуты затишья удавалось вылить на голову котелок-два колодезной воды, если, конечно, вблизи оказывался колодец.
Больше всего, пожалуй, Павла поразили глаза полковника. Добрые, ласковые и, как показалось, всевидящие. Они-то и вселяли уверенность, что 32-я танковая выдержит.
На совещании, которое проводил комдив, было много молодых офицеров. Кое-кто еще три дня назад, считая богатые трофеи, поговаривал, что войну скоро будем кончать в Берлине. При этом повторяли слова Ворошилова: «За зуб — зуб, за два — скулу». Климентий Ефремович любил афоризмы. В войсках они приживались удивительно быстро.
Ефим Григорьевич тоже любил изречения.
— Мы немцам дали по скулам, — говорил он командирам. — Но общая обстановка на фронте усложнилась. Немцы обошли нас на флангах, теперь попытаются уничтожить. Поэтому давайте посоветуемся, как будем прорываться к своим.
Командиры высказались. Комдив заключил:
— Итак, прорыв через Львов.
И полковник изложил свой замысел. Впереди колонна танков с десантом, за ней — колонна управления, часть тыла, в замыкании — мощная танковая группа. Такой порядок являлся, пожалуй, оптимальным. Танки КВ и Т-34 должны ошеломить противника, и пока он организует сопротивление, рассчитывая отрезать тылы, встретит бронированную лавину.
Под сосной на фанерном щите висела крупномасштабная карта Львова, по существу — план города.
Вглядываясь в серые квадраты кварталов и зеленые пятна скверов, Павел нашел Стрыйский парк, а рядом — прямоугольники домов: казармы дивизии. Неправдоподобной казалась мысль, что там уже фашисты.
Комдив называл маршруты, по которым проследуют полки. Узкие, вымощенные камнем средневековые улочки могли свободно пропускать разве что конных рыцарей, а тут — танки.
— Головной отряд возглавляет лейтенант Гудзь. — Комдив разыскал Павла глазами.
Павел рывком поднялся, по привычке одернув комбинезон:
— Есть.
— За вами следует старший лейтенант Хорин…
Все стало предельно ясным: первым врывается во Львов взвод управления, то есть головной отряд. Это будет запевка прорыва.
Медленно, словно нехотя, наступало утро следующего дня. Дивизия затаилась, как исчезла. Небо усердно коптили «фокке-вульфы» — воздушная разведка. Самолеты то забирались далеко ввысь, то на бреющем проносились над полями и рощами, сбрасывая бомбы на обширные лесные массивы: а вдруг там танки?
На закате батальоны построились согласно боевому расчету и по шоссе, набирая скорость, устремились к городу. По дороге головной отряд наскочил на длинный обоз из армейских пароконных повозок. Гитлеровцы, разомлевшие от зноя, в расстегнутых кителях, лениво смотрели на приближающиеся сзади танки. Потом были колонны грузовых автомашин. Грузовики не успевали сворачивать в кюветы. И вот замелькали первые пригородные домики. На перекрестках немцы уже расставили указатели.
Поворот, еще поворот… Навстречу летели, быстро увеличиваясь, столетние дубы Стрыйского парка. На каменной площадке, где по субботам звенела медь духового оркестра, колыхалась пестрая толпа в кепках и косынках, Над толпой, на дощатом помосте, какие-то люди в сапогах, в галифе, и почему-то в вышитых украинских сорочках.
Танки приближались к площадке. Люди смотрели на них, видимо, ничего не понимая: в лучах заходящего солнца трудно определить, что это за машины. И все же определили: вышитые сорочки — как ветром сдуло. И еще бросилось в глаза танкистам: среди дубов мелькали, удаляясь, черные мундиры. Эсэсовцы!
Им вдогонку раскатисто ударили пулеметы. И тут толпа потоком хлынула к дороге. Люди махали руками, бежали за танками, что-то кричали, радуясь и плача, Не иначе, как их сюда согнали на митинг…
Высекая из брусчатки искры, танки вливались в древний, оцепеневший от ужаса город. В стороне цветными окнами проплыло здание оперного театра. Стрельба усилилась. Из смотрового окна собора святого Юра торопливо стучал пулемет, поливая свинцом прикипевших к броне десантников. Встречные струи трассирующих пуль, образуя реку огня, засыпали стены собора.
Наконец впереди показалось здание железнодорожного вокзала. Судя по зияющим дырам, в него угодила бомба. Всего лишь месяц назад дежурный по комендатуре объяснял молодым командирам маршрут в расположение дивизии. Теперь в этой дивизии их осталось немного, но те, кто вел свои взводы сквозь свинец и пламя, уже не считали себя молодыми. Месяц войны — это 30 суток непрерывного боя…
Расчеты комбата Хорина
В боевой обстановке, как заметил Павел, резко изменился капитан Хорин (очередное звание он получил на второй день войны). Изменился даже внешне. У рта обозначились морщины, глаза возбужденно блестели. Такие, должно быть, глаза у людей, движимых неукротимой силой ненависти.
— Мы фашиста заставим ползти, как побитую гадюку, — говорил Хорин, давая понять, что вся война впереди и вести ее надо расчетливо, с умом. Иначе воевать будет нечем. Да и некому.
Он хотел, чтобы товарищи его понимали. Его, конечно, понимали. К его словам прислушивались.
— Без математики тут нам делать нечего, — любил повторять Хорин при каждом удобном случае.
Павел запомнил, что капитан отдавал предпочтение алгебре:
— Бой, — напоминал он, — есть решение в голове и на местности уравнения с многими неизвестными. Поэтому без алгебры никак нельзя. Каждый день нашей обороны — это четыре танка Харьковского завода, — прикидывал он и, видя сомнение в глазах подчиненных, добавлял: — Может, больше, может, меньше… Не в этом суть. Мы умеем фашиста спешивать. А тем временем к нам подоспеют резервы…
Танкисты воевали с мыслью, что скоро подойдут свежие силы и Красная Армия перейдет в контрнаступление. А пока считали… В танках осталось примерно по три снаряда… Почти каждый третий танкист уже погиб. Почти каждый второй — ранен… Каждая машина нуждается в ремонте… По неделям не доставляется почта, и Танкисты не так ждали передышки, как писем…
Под влиянием комбата Павел держал в голове цифры за взвод, роту, батальон, полк. За этими цифрами видел своих товарищей, черные дымы горящих танков, обугленные трупы фашистов, и по оврагам ряды носилок, белых от бинтов и красных от крови.
— Мы такие уравнения решаем, — говорил капитан Хорин, — какие не снились ни Абелю, ни Галуа, знаменитым математикам, не говоря уже о Диофанте — был такой мудрец в древности.
— А я просто воюю, товарищ капитан, жгу танки, — отвечал ему Павел.
— Это и есть наша алгебра… После войны уточнят, пересчитают… — И со вздохом однажды вдруг вымолвил: — Только чтоб за цифрами людей не забыли… Кто войну эту выдюжит…
Горькая побывка
