Гюнтер Штайн - Ультиматум
Четверо немцев принялись за работу. Они подготовили текст обращения, с которым по радио намеревались обратиться к своим соотечественникам, попавшим в котел. Зейдлиц собирался лично прочесть это обращение, как только они прибудут к месту назначения. Затем они составили текст нескольких листовок, решили, кому из командиров пошлют личные письма.
Составляя такие письма, они писали что-нибудь сугубо доверительное, что внушило бы читающему доверив к автору письма, упоминали об общих знакомых или совместно пережитых событиях. Местами в тексте писем встречались диалектизмы или солдатский жаргон, чтобы адресат, чего доброго, не подумал, что письмо составлено кем-то из советских агитаторов. Такие маленькие хитрости были отнюдь не лишними, так как командование вермахта решительно отрицало существование какого бы то ни было немецкого движения, направленного против гитлеровского режима, а все генералы, офицеры и солдаты, примкнувшие к движению «Свободная Германия», объявлялись погибшими. Делалось это специально для того, чтобы избежать признания того факта, что среди членов комитета имеется много известных и уважаемых немцев, решение которых может послужить своеобразным примером для других.
Тем временем официантка быстро и бесшумно убирала со стола тарелки, несколько недовольная тем, что обед не был съеден до конца.
Когда Леверенц вошел в купе к генералу Зейдлицу, чтобы показать черновики нескольких обращений, пятидесятипятилетний генерал, раскрасневшись от усердия, писал очередное письмо. Каждое движение генерала и весь его вид говорили о том, что он чувствует удовлетворение от своей работы.
При одном упоминании некоторых имен и фамилий командиров в памяти генерала невольно всплывало далекое и близкое прошлое, а мысли возвращались к бессмысленной трагедии на берегах Волги. Сейчас же Зейдлиц пытался представить себя в положении командира, чьи части находились на берегах Днепра. Сложит Штеммерман оружие или не сложит, не в последнюю очередь зависело от поведения других генералов. Восемьдесят тысяч солдат! Какая ответственность!
Многие из командиров лично знали Вальтера фон Зейдлица: с одними из них он участвовал еще в прошлой войне, с другими совместно действовал в этой. Разумеется, были у них и разногласия, но сходились они в одном: все должно быть подчинено долгу. Как солдаты, они в трудной обстановке действовали сообща. Правда, Зейдлиц позабыл о том, как еще прошлой зимой под Сталинградом один солдат отказывал другому в куске хлеба, а раненых подчас просто забывали среди бескрайней снежной равнины.
Генерал уперся пальцем в самую короткую фамилию в списке, взял лист бумаги и написал на нем: «Командиру 42-го армейского корпуса генерал-лейтенанту Либу».
Немного помедлив, он продолжал писать: «Высокоуважаемый господин Либ!» Написав это, генерал посмотрел в окно, за которым простиралась бесконечная, покрытая снегом равнина.
Вальтер фон Зейдлиц мысленно спросил себя: а разве легче было год назад писать письмо другому генералу? Тогда он еще стоял во главе целого армейского корпуса, был при оружии, находился в окружении собственного штаба, облеченный всеми полномочиями командира, которому повинуются десятки тысяч людей. Но потом он превратился в простого смертного, в полководца без войск, в пленного в генеральском мундире. Хуже того: на родине о нем или молчали, или обливали его грязью. Он и на самом деле превратился в полководца без войск, хотя, быть может, это было не совсем так. Гитлеровские пропагандисты обвиняли его в том, что он сел за один стол с коммунистическими политиками и писаками. Но Вальтер фон Зейдлиц верил, что его пример поможет строить новую армию, которая будет лучше и сильнее, чем фашистская.
«Высокоуважаемый господин генерал…» Откровенно говоря, это было не совсем обычное письмо. Неужели Либ так и не простил ему спора, который они вели три года назад? Можно согласиться, что тогда Зейдлиц вел себя не совсем корректно. Горячая кровь предков, а именно генерала Фридриха-Вильгельма фон Зейдлица, взыграла тогда в нем, да и позже подобное случалось.
Затем мысли перенесли генерала в небольшой французский портовый городок на Атлантическом побережье. Там был канал, соединявший гавань с открытым морем. Вот там-то, на забитой войсками кривой улочке, он и встретился с Либом. Спор был пустячным, но Зейдлиц не хотел сейчас умалчивать о нем. Он написал буквально следующее:
«Некогда судьба свела нас с вами в далекой Франции. Я полагаю, что разногласия, которые у нас тогда обнаружились, не имеют никакого значения в нашем сегодняшнем положении, а оно и тяжелое и незавидное. Я со своей стороны готов в данной ситуации принести любую жертву.
В настоящее время мы несем точно такую же ответственность, как год назад в Сталинграде.
Внемлите нам, прошедшим через самые тяжкие испытания Сталинграда! Клянусь вам и умоляю вас отнестись к нам с полным доверием, так как мы остаемся верными немцами и желаем вам только хорошего. Единственное, чему мы хотим воспрепятствовать, так это бессмысленной гибели ваших солдат. Мы хотим спасти ваши жизни, так как вы будете нужны для борьбы против Гитлера, для возрождения Германии… Вы несете большую ответственность перед немецким народом, но не перед Гитлером, и от этой ответственности вас никто не освобождал!»
Зейдлиц вспомнил Сталинград, вспомнил, как он сообщал в ОКХ о том безвыходном положении, в котором они тогда находились. К его сообщениям тогда не прислушались. И теперь, находясь в плену, он жаждал энергичной деятельности. Его уже не пугал указ, опубликованный по личному указанию фюрера, по которому измена родине каралась смертной казнью. Единственное, что его еще беспокоило, — это семья, оставшаяся на родине.
Крепко сжав губы, Зейдлиц закончил письмо к Либу следующими словами:
«Действуйте, пока еще не поздно! Немецкий народ в будущем щедро отблагодарит вас за это!
По возрасту и, как смею надеяться, по возрожденной дружбе остаюсь ваш
Вальтер фон Зейдлиц».
Генерал недовольно сморщил нос: слова, которые он написал, показались ему слишком бедными. Возможно, он просто устал или сильно перенервничал.
Зейдлиц встал и, сняв с себя френч с орденами, повесил его на крючок, а сам лег на покрытую белой простыней полку. Натягивая на себя шерстяное одеяло, он думал о событиях в Корсуне.
О том, что предстоит пережить его супруге, он не имел ни малейшего представления.
А спустя несколько недель его письмо к генералу Либу генерал Майзель в штабе ОКХ показал фрау Ингеборг фон Зейдлиц и спросил:
— Скажите, это подпись вашего мужа?
А когда фрау Зейдлиц подтвердила это, Майзель потребовал, чтобы она порвала со своим мужем. Но фрау Зейдлид колебалась. Тогда генерал-фельдмаршал Кейтель перешел к прямым угрозам. В августе все движимое и недвижимое имущество семьи Зейдлиц было конфисковано, а сама Ингеборг фон Зейдлиц. вместе с четырьмя дочерьми была посажена за решетку. Младшей дочери в ту пору исполнилось восемь лет.
Когда майор Леверенц через полчаса заглянул в купе генерала, Зейдлиц крепко спал. Маленькая лампочка освещала сосредоточенное лицо генерала.
На цыпочках майор вышел и, вернувшись в купе, снова уселся за свой дневник. Однако сосредоточиться он не мог, так как мысли его перебегали с одного на другое, выхватывая из памяти то юношеские годы, то последний отпуск, когда он видел своего сынишку, которому тогда не исполнилось еще и года.
Майор полистал лежавший перед ним дневник. Для кого, собственно, он пишет о своих переживаниях в плену, как не для жены и сына? Сможет ли сын понять, что делал его отец в плену? Когда кончится война, майор обязательно посетит школу, в которой уже не будут воспитывать в учениках ни расовой ненависти, ни стремления к завоеваниям других народов и стран. Это будет новая, демократическая школа, над проектом которой уже сейчас так много думают его друзья из Национального комитета. А когда сын подрастет, он, возможно, поймет историческое значение капитуляции своего отца в Сталинграде, поймет, сколько мужества и самопожертвования пришлось ему проявить при этом, так как он восстал против присяги, приказа и традиций. Вместе с его сыном вырастет новое поколение людей, которое пойдет по прямому пути.
Отец Германа Леверенца служил лесником, жил вдали от людей и потому не был силен в вопросах политики. Веймарскую республику он принял без особого воодушевления, но, поскольку в стране начался экономический кризис, отец одобрил решение сына после окончания школы пойти на государственную службу, а именно — в полицию. В 1933 году Герман стоял перед выбором: или проявить полную симпатию к гитлеровскому режиму, для чего следовало вступить в нацистскую партию, или податься туда, где не так сильно было засилье нацистов. Таким местом, по мнению отца, был рейхсвер. И сын из полиции перешел на службу в армию. Поскольку ни по происхождению, ни по социальному положению Герман не принадлежал к привилегированному сословию, ему, человеку самолюбивому, на первых порах пришлось очень тяжело. Однако, как только генералитет пошел на союз с Гитлером, он уже не мог противиться тому общему потоку, который вел к войне.
