Богдан Сушинский - Река убиенных
— А ведь бил его Рольке не однажды, и притом вполне профессионально, — заметил бригадефюрер. — Впрочем, возможно, часть этих «произведений искусств» оставлена была и тюремщиками.
— Садитесь, товарищ Зверянин. Как ваше самочувствие? — Слово «товарищ» Шелленберг произнес на почти безупречном русском, остальное Зверянин понял без перевода.
— О моем самочувствии вам судить проще, чем мне, — угрюмо ответил русский под почти синхронный перевод Зарански. — Поскольку видите мое лицо.
— А как вы думаете, если бы наш замаскированный под дипломата разведчик оказался в вашем НКВД, вид у него был бы лучше?
— Не лучше. Там тоже сидят мастера кулачного боя. — Зверянину было под сорок. Это был рослый крепкий мужчина со скуластым матерым лицом и рыжеватыми, под германца, волосами.
— В отчетах для прессы о начале таких переговоров было бы сказано: «Беседа прошла в дружеской обстановке и в духе полного взаимопонимания». А теперь уже так, не для протокола, как коллега коллеге… Все еще считаете, что ваше задержание было неоправданным и ваша вина не доказана?
С минуту Зверянин напряженно самоистязающе молчал.
Шелленберг до сих пор не предложил ему стул, справедливо полагая, что право сидеть перед ним русский еще должен заслужить. Пусть он все еще чувствует себя подследственным, пребывающим между плахой и свободой. Ну а что касается молчания русского дипломата… Бригадефюрер прекрасно понимал, что за ним скрывается.
Зверянину нетрудно было предположить, что после допросов в гестапо, абвере и СД неминуемо начнутся допросы и в его родном НКВД, где он вынужден будет мучительно доказывать, что в провале вины его не было. Во время допросов он молчал, и ни один из тех пятидесяти русских агентов, которых пытают сейчас в подвалах гестапо, не арестован по его вине, здесь его совесть чиста. Вот только доказать это будет непросто.
— Напомню вам, Зверянин, что еще вчера утром вы признали: «Мне представлены такие доказательства, опровергать которые уже невозможно». Вы отказываетесь от этих слов?
— В общем-то нет, — едва слышно проговорил русский. Уже здесь, в Берлине, его успели немного приодеть и теперь на нем был слегка мешковатый, светлый, под кремовую парусину, костюм и новая белая рубашка без галстука. На дипломатическом приеме в таком одеянии, понятное дело, не появишься, но для дальней поездки в летнюю жару оно вполне подходило.
— Как-то слишком уж несмело вы это произносите, капитан Зверянин, — наугад возвел его в воинское звание бригадефюрер. — Или, может быть, все еще сомневаетесь в этом? Если сомневаетесь, тогда мы пригласим сюда посла Деканозова и проведем несколько очных ставок с арестованными по вашему делу представителями Управления снабжения наших сухопутных сил, всех прочих германцев и поляков. Сопровождая эти очные свидания медленным, вдумчивым чтением протоколов ваших допросов. В присутствии посла. И даже предоставив ему копии, которые он сможет приложить к отчету, составленному по требованию НКВД. Такая постановка финальной сцены прощания с Германией вас устраивает?
Шелленберг с ухмылкой понаблюдал, как, поигрывая желваками, Зверянин мучительно размышляет. Тогда, во время допросов, он не верил, что посол сумеет вытащить его из подвалов гестапо, и признавал свою вину не для того, чтобы спасти жизнь, — «Кто там станет нянькаться со мной посреди войны?!» — а только для того, чтобы уменьшить пытки, ослабить страдания во время допросов. Но теперь получалось так, что в гестапо с ним еще пытаются разговаривать, а вот в НКВД — последуют настоящие пытки. И вопросы будут до примитивности простые: «Почему схватили?», «Кого выдал во время допросов?», «Почему признал себя виновным?», «Почему поддался на вербовку абвера?».
— Нет, — мрачно признал русский дипшпион, — такой финал нежелателен.
— Тогда, пожалуйста, отчетливо, внятно выскажите все то, что уже пытались высказывать по поводу своего задержания и своей вины перед рейхом. Доказанной нашими следователями вины. Если вы это сделаете, мы учтем ваше раскаяние и не станем передавать для публикации в шведской и прочей прессе подробности ваших допросов и вообще подробности этого дела. В противном случае мы вынуждены будем публично доказывать правомерность вашего ареста.
— Я поставлен был перед такими фактами и такими доказательствами, — пересохшим от волнения голосом произнес Зверянин, — при которых отрицать какую-либо часть инкриминированной мне вины уже невозможно.
Произнеся это, Зверянин исподлобья взглянул сначала на переводчика, а затем на Шелленберга, как ученик, проходящий отбор в школу декламаторов.
— Не скрою, это уже более-менее внятно. — А вы отдаете себе отчет в том, что, если бы не вмешалась наша служба СД, из подвалов гестапо вы уже не вырвались бы?
— Отдаю.
«Не хотелось бы мне оказаться сейчас в шкуре этого человека», — философично держал паузу бригадефюрер СС.
— Тогда почему, даже после предъявления вам совершенно неопровержимых доказательств, вы пытались их отрицать? Ведь вы же пользуетесь дипломатическим иммунитетом. И если бы вы были более благоразумны, нам не пришлось бы буквально вырывать вас из рук гестапо. Хотя, если честно, мы и сейчас не уверены: стоит ли нам рекомендовать Министерству иностранных дел и высшему руководству страны отпускать вас, прежде чем будут обнаружены радиопередатчик, шифры, радист и его группа охраны.
— Но вы же понимаете, что даже если бы радист и в самом деле существовал и я знал его явки, все равно после шумных массовых арестов рацию свою он давно законсервировал, от старых явок отказался, Данциг и его окрестности оставил. И даже вполне возможно, что в эти минуты он подъезжает к линии фронта в форме германского офицера.
— Именно поэтому мы и не пытаемся загнать наши с вами отношения в дипломатический тупик, из которого трудно будет выбраться и вам, и нам. Кстати, кто из вас двоих старше по званию и положению в вашей разведгруппе? Нет-нет, это опять же не для протокола. Просто сейчас нам придется решать несколько вопросов, связанных с вашей переброской в Советский Союз.
Шелленберг знал, что арестованные еще не посвящены в план обмена дипломатическим персоналом двух империй, поэтому спокойно мог спекулировать на сложности их переправки.
— Смоляков, — после некоторых колебаний признал Зверянин. — Старший — Смоляков.
Когда Зверянина уводили, Зарански устроил все так, что он буквально столкнулся в дверях со своим шефом Смоляковым. Но, почувствовав неловкость, оба отвернулись в разные стороны.
— Вы подтверждаете все то, что говорили на допросе? — спросил Шелленберг, не давая арестованному ни осмотреться, ни опомниться.
— Подтверждаю.
— Почему вы сразу же не признались в том, что уже было доказано материалами следствия?
— Потому что после ваших допросов начнется дознание сначала прямо в посольстве у Деканозова, а затем там, в Москве, на Лубянке, где за дело примутся энкавэдисты.
— А почему вы решили, что вас освободят и вернут в посольство?
— Анализ ситуации показывает, да и поведение ваших офицеров.
— Профессионально, — признал бригадефюрер. — Вот только окончательно вопрос еще не решен. Все зависит от вашего поведения. Насколько я понял, вы не рады возвращению в Россию?
Смоляков замешкался, затем словно бы вспомнил о чем-то, передернул плечами и попытался вскинуть подбородок.
— Почему не рад? Это моя родина. К тому же Германия развязала войну.
— Понятно, господин Смоляков, понятно. Вы боитесь допросов в НКВД и «десяти лет без права переписки»[22]. Как там будет дальше, увидим, а пока молитесь Богу, что нам удалось вырвать вас из рук нашего, германского, «НКВД». И потом, учтите, даже если бы вы захотели сейчас остаться в Германии, мы не смогли бы вас принять, ибо Деканозов не покинет пределы Рейха, пока не увидит вас живыми или мертвыми в своем дипломатическом вагоне. Причем он предпочел бы увидеть вас мертвыми. Это позволило бы ему представить вас обоих в Москве как героев, как мучеников, погибших в застенках гестапо, но никого не выдавших и ничего существенного не сообщивших.
— Эт-то понятно, — процедил Смоляков, тоскливо глядя куда-то в окно.
— В таком случае, оговорим детали вашего путешествия. Поезд с Деканозовым и членами его посольства уйдет в сторону Софии без вас. С вами еще… побеседуют наши сотрудники.
— А потом?
— Вас доставят в Софию, или прямо в Свиленград, на специальном самолете. Это даст нам возможность уточнить кое-какие вопросы, которые возникли к вам у нашей службы безопасности. А вам — прийти в себя, немного отдохнуть. Жить вы будете в отеле. Ресторанное питание, неплохой номер… Пользуйтесь нашей добротой, Смоляков. Ведь еще неизвестно, как к вам отнесутся в Москве, в НКВД.
