Олег Рябов - Четыре с лишним года. Военный дневник
– У моего папы, он связистом прошёл войну, высококлассным, здесь, в Вене, в группе среди тех, кому он передавал свой опыт и знания, был болгарин из Пловдива, они подружились. Этот парень при расставании очень благодарил моего отца – он же стал специалистом и теперь ему легко будет найти хорошую работу, которая всю жизнь будет кормить его.
– А как звали папу?
– Алёша!
– Забавно! А знаете, что на горе в Пловдиве стоит памятник, известный на весь мир «Алёша»?
– Конечно, чай, я был в Болгарии!
– Поставить памятник советским освободителям решили сами жители Пловдива, указаний сверху не было. Собрали пожертвования на мемориал. Помогать устанавливать скульптуру пришли многие жители города, один из них на пьедестале под воином написал мелом большими буквами « Альоша ». Так вот этот, что написал имя, был высококлассным связистом с телефонной станции.
Расставшись с Иваном, я медленно шёл по Mariahilfer Strasse. Возле отеля «Cummer» играл на аккордеоне уличный музыкант, наши взгляды встретились, бросив монетку в его коробочку, я побрёл дальше. Музыкальным сопровождением мне была «Катюша».Каузалгия 1985
«Второй раз осматриваю Прагу, теперь не торопясь, хожу по улицам, по музеям, любуюсь красивыми мостами. Город не похож на Вену».
(Из письма отца 10.04.46)
Каузалгия. Другого названия я не придумал, чтобы описать состояния миллионов людей, живущих на Земном шаре уже десятки лет и мучающихся от нестерпимой боли. Болят те части твоей души, твоей совести, чего-то твоего общего с человечеством, что ты потерял навсегда и никогда не восстановишь.
Это не вырванный зуб и не потерянная в бою рука: это может быть близкий тебе человек, с которым ты, волею судьбы, больше никогда не встретишься, дорогая тебе безделушка и даже фотокарточка, с которой на тебя посмотрит милое и почти забытое лицо.
Часто перебираю фотоальбомы своего отца, в них карточки, которые отец присылал с фронта десятками, так – на память. У меня рука не поднимается их выкинуть. Это – история, история моей страны, моей семьи. На них чужие улицы, чужие кирхи, дома, с них на меня смотрят красивые лица, нарядные люди, они улыбаются, радуются, у них праздник. Многие фотографии подписаны незнакомыми мне немецкими, а может, румынскими или чешскими словами и именами, они мне ни о чем не говорят…
Одна фотография всегда вызывала у меня особый интерес: молодой красивый старший лейтенант в длиннополой дорогой полураспахнутой шинели, с яркими горящими погонами на плечах сидит на высоком уже полуоттаявшем апрельском стогу сена в обнимку с интересной румяной хохочущей девушкой, одетой тоже в какую-то форменную полукуртку-полушинель. Это – мой отец, как он был красив и элегантен. Оккупант! Но как же они обнимались и как были счастливы. Но как же они хохотали, как им было хорошо. И милая по своей нескладице надпись: «Нежнаму и любимому Алёши. Мирослава. Сморжовка. Дудень. 1946 г.».
* * *Весна 1968-го, и я – не Алёша, и девушка, в мини-платьице из крепдешина, такая стройная, что я могу обхватить её за талию, как липку, сомкнув пальцы двух рук, и пахнет от неё цветущей липой, а вкус слюны её слаще липового мёда, и поэтому я зову её Липок. И в кинотеатрах – «Андрей Рублёв» Тарковского, и в магазинах – «московская колбаса» по четыре рубля, за сорок копеек можно попросить нарезать тонко-тонко и высасывать эти кусочки, сидя на скамеечке, болтая, целуясь, а строго в одиннадцать разбегаться по домам.
Мы были студентами, а наши одноклассники служили: кто в Германии, кто в Венгрии, кто в Болгарии, регулярно присылая нам фотографии красавиц в ярких купальниках. Мы наклеивали эти картинки на спортивные сумки и бензобаки «Явы-350». Правда, Женька Полещук, который учился в инязе на переводческом, и его отец был полковником и служил в ГДР, дарил нам дорогие открытки: моей Липок – красавицу Бриджит Бардо с надписью: «Липуська, ты помнишь Венецию!», а мне цветное фото «Битлз» с язвительным: «Папа договорился – они приедут к тебе на день рождения!»
У каждого в жизни был самым прекрасный счастливый период, и он связан не с колбасой, не с цветущими липами, не с беззаботностью. Этот период – молодость. Это когда в тебе столько адреналина и тестостерона, что они выбрызгивают через край. Слёз от радости не хватает! И всё плохое – впереди, и самое прекрасное ещё будет! И забывались и послевоенные безотцовщина и беспризорщина, с которыми пришлось вот-вот, только что столкнуться, и они ещё свежи. И «сорок восемь – половину просим», когда кто-то выходил во двор с куском хлеба, посыпанным сахарным песком. Всё это было тогда так близко, так рядом, но уже – как эхо. Потому что были и комсомольские слёты, и парады, и демонстрации, и праздник, который назывался Юность.
И вдруг, где-то далеко-далеко, – «пражская весна», «социализм с человеческим лицом»?
И – неожиданная открытка из далёкого, давно забытого, праздничная, с золотом, зайцами, елками. Открытка из Чехословакии:
«Дарагой Алеше! С Праздником Вас Христовым! Счастья Тебе в твой дом и всем твоим близким. Мирослава». И дальше адрес: тот же, Сморжовка.
Через двадцать лет.
* * *Не знаю – что там решали и где? Понимали ли уже тогда – что произойдёт в августе? Но включили моего отца в туристскую группу на июнь месяц – ГДР, ЧССР. Зачем, почему, был ли в этом какой-то смысл?
Но «пражская весна» пришла нежданно-негаданно: немецких танков ещё не было, советские десантники ещё не срывали майорские погоны в пражских пивных с захмелевших чешских расхрабрившихся офицеров, но пятиконечные звёзды, внутри которых рисовались фашистские хакенкройцы, уже рисовались по ночам на улицах.
Экскурсии по Праге не получилось. Фотоаппараты отобрали. Что произошло с отцом дальше, он рассказал только мне и только через десять лет, когда мы сидели в парке при областной больнице Семашко, в которой ему должны были делать на следующий день операцию.
Полковник в штатском пришёл к моему отцу в гостинице.
– Никаких оперативных данных об этой Мирославе у нас нет. Семьи нет, детей нет, родителей нет. Работает на телецентре. Что ей от тебя надо – непонятно. Если бы она была завербована во время войны, мы бы знали. У тебя – два дня. А ещё капитан с погонами сидит в «уазике» перед гостиницей и никаких документов. Что получится – то и получится. Понял?
– Что-то с трудом, товарищ полковник, – промямлил отец.
– Думай! В лучшем случае: тебя ждёт работа в полпредстве, а в худшем… вспомнишь молодость. А если ничего не придумаешь по пути, можешь жить дальше так, как будет тебе легче. А придумаешь – зачем тебя сюда выдернули, нам всем будет легче. И думай, ты – не дурак. Иначе инструкций бы надавали.
Прага летом: липы в цвету, утки на Влтаве любовью занимаются. Дребезг трамваев, цокот подкованных лошадиных копыт, во всех пивных мужики сидят, о политике только и разговаривают.А какая она сейчас, Мирослава? Замужем или нет? Ему за пятьдесят, ей – за тридцать? А зачем позвала? Вербовать?
– Капитан, тебя как по батюшке?
– Николаич.
– Николаич, как я понял – ты служил здесь, и тебя неплохо понимают. Хотя сегодня нас здесь никого не хотят понимать. Придумай, устрой сам всё как надо, я ведь не по этой части. Мирослава после войны работала по вывозу пленных еврейских учёных в США. Да ты же в курсе, наверное. Ну, иди, за меня не волнуйся – я буду сидеть здесь, ждать и пить пиво.* * *Николаич вернулся через час, молча сел за столик и заказал пива.
– Ну, и что?
– Мирослава ждёт тебя. Повыше запруды у Карлова моста есть озерко. Она будет там одна, кататься на лодочке.
Отец волновался: сколько за войну было этих вдов, молодок, немок, девок, просто вешались от сухоты, а эта – девочка с влюблёнными глазами, велосипедистка, горнолыжница. Смелая – евреев выдирала из газовых камер зубами, американскому полковнику пощёчину дала. Вот такая девочка.
Перед расставанием Мирослава вдруг сказала моему отцу: – Подари мне ребёночка. На память о себе.
* * *Двадцать лет прошло, больше. Он пятидесятилетний мужик, стоял перед ней как несмышлёныш. Мирослава – красивая здоровенная баба, чувствуется, что влюблённая в него по уши до сих пор. Они стояли, раскачивая узенькую шлюпку. Обнимались, плакали и смеялись.
– У тебя кто есть?
– Есть. Жена и сын. А у тебя?
– Не-а. Служба. Алёша, я – однолюбка. Помнишь, о чём я тогда тебя просила?
– Ну, не мог же я вот так…Тебе шестнадцать было, а я боевой советский офицер.
– А теперь, если попрошу, сможешь? Ты уже не офицер, да и у меня года поджимают – последний срок. Хочу девочку родить, назову Тася, как звали ту, которой ты всё письма отсылал. Ох, сколько ты ей их написал!
Пожалуюсь русскому
«В Катовицах (Польша) – эшелон с французами, они едут домой через Одессу, сколько смеха, сколько веселья; француженки, накрашенные и красивые…»
(Из письма отца 5.03.45)
