Владимир Дубровский - На фарватерах Севастополя
День выдался пасмурный. Темные тучи цеплялись за вершины Мекензиевых гор. Клочковатый туман стлался по низкорослому кустарнику. Падал мокрый снег, а порою ледяной дождь обдавал лица бойцов.
Недавно была отбита очередная атака. Наступила короткая передышка: надо поднести снаряды, приготовить гранаты, перекурить, пока есть возможность. Словом, надо подготовиться к новой атаке. Так оно и случилось. Около одиннадцати часов дня фашисты снова открыли артиллерийский огонь. Склоны гор впереди окопов покрылись воронками, едкий смрадный дым стлался по земле. С наблюдательного пункта донеслось:
— Немецкие танки!
Конечно, следом за танками двигалась вражеская пехота, снова предстоял бой батальона морской пехоты с танками и автоматчиками врага, пробиравшимися по узкой долине.
Матросы со связками гранат приготовились ползти навстречу танкам. И в это время из далекой Северной бухты донесся грохот, разрывы тяжелых снарядов накрыли вражеские танки. Огненная завеса отсекла их от пехоты. Это стреляли линкор «Парижская коммуна», крейсер «Красный Крым» и другие корабли. Сразу подбито было три танка, остальные повернули обратно, прижалась к земле немецкая пехота. Морские пехотинцы с криком «ура!» ринулись вперед и отбросили фашистов. Атака по всему фронту была отбита. Поле боя усеяли горящие танки и трупы убитых врагов.
Над Мекензиевыми горами наступило затишье. Командир батальона приказал ординарцу собрать в землянке командиров рот, чтобы накоротке подвести итоги боя. Когда командиры собрались, комбату доложили, что на позиции батальона прибыл командующий флотом вице–адмирал Октябрьский. Комбат бросился встречать его, но адмирал уже входил в землянку. Он обнял комбата и сказал:
— Спасибо за отличный отпор врагу! От моего имени объявите благодарность краснофлотцам батальона за стойкость в борьбе с врагом. Отличившихся представьте к правительственным наградам. А сейчас пойдемте к бойцам!
Вице–адмирал Октябрьский с комбатом и сопровождавшими его лицами отправился осматривать окопы и дзоты, беседовал с бойцами. Спрашивал, хватает ли патронов, хлеба и махорки. Рассказал о том, что советский народ следит за борьбой севастопольцев, о том, какое значение имеет оборона города и порта. И, прощаясь, пожелал успехов в борьбе с врагом.
А натиск фашистов не ослабевал. Они уже потеснили наши войска на Мекензиевых горах, когда на пути их встретилась 365‑я зенитная батарея. Это была обычная, рядовая батарея, расположенная на высоте 60. 30 декабря фашисты подошли к ней на триста метров и окружили с трех сторон. Но батарея продолжала сражаться. Командовали ею старший лейтенант Воробьев и комиссар Донюшкин. Батарея была расположена очень удачно. Находясь на высоте, она прикрывала лощину, отделявшую ее от станции Мекензиевы Горы, закрывала путь к Северной бухте, а ведь до нее оставалось всего около трех километров. Сюда рвались фашисты и не могли пройти. Зенитные орудия батареи били прямой наводкой по танкам и пехоте. Было уничтожено семь танков и сотни фашистов.
Упорное сопротивление батареи вывело из себя командующего 11‑й армией фон Манштейна, он передал по радио специальный приказ, который был перехвачен в Севастополе: «Ударом с воздуха и земли уничтожить батарею противника на отметке 60». И все–таки она выстояла и продолжала сражаться. К ночи 31 декабря в строю осталась одна пушка и тридцать снарядов. Ночью комиссар Донюшкин провел партийное собрание. Коммунисты постановили: «Назад ни шагу. Высоту не сдавать. Не пропустим фашистов к Севастополю».
И немцы не прошли. А 31 декабря им было уже не до наступления. На Керченском полуострове высадился наш десант.
В последних числах декабря произошли события, которые явились одной из решающих причин провала второго наступления немцев и о которых мы, находясь в осажденном Севастополе, узнали позже. Но по каким–то побочным признакам и намекам, которые для других незаметны, работающие в штабах крупных соединений всегда могут почувствовать и определить назревание новых событий.
В один из дней декабря контр–адмирал Фадеев получил от командующего флотом секретный пакет и, прочитав его, спрятал в свой личный сейф. В тот же день вызваны были к нему командиры дивизионов Гайко — Белан и Генералов, инженер–капитан–лейтенант Запалов, исключительно работоспособный человек, механик дивизиона, руководивший ремонтными работами на катерах. Было приказано: инженеру Запалову сократить сроки ремонта, а командиру дивизиона капитан–лейтенанту Генералову со всеми находившимися в строю катерами немедленно следовать в Новороссийск.
Позже контр–адмирал Фадеев приказал мне приготовить ему карты Керченского полуострова и Феодосийского залива.
Группа катеров–охотников, оставленных для несения службы в Севастополе, в свободное от дозоров и поисков подводных лодок время проводила учебные артиллерийские стрельбы по берегу. Вечером, с наступлением темноты, катера принимали на борт морскую пехоту и, с боем прорвавшись в Севастопольскую бухту, высаживали десант на берег. Эти тренировки проводились почти ежедневно, некогда и в какой операции будут участвовать катера, никто не знал. Катера лейтенанта Глухова тоже тренировались.
Каждодневные бои с самолетами противника, ночи без сна, на открытом мостике, летняя жара и зимняя стужа закалили Глухова. Он уже не удивлялся, когда после нескольких бессонных ночей в беспокойном конвое, приходя в Поти или Батуми, вместо желанного и заслуженного отдыха получал приказание: «Катер поставить под приемку бензина и явиться в штаб для получения нового задания».
И снова надо было идти летом и зимою, в ночь и в пургу навстречу разрывам бомб и очередям вражеских пулеметов, снова корпусом своего катера заслонять беспомощный транспорт с женщинами и детьми на борту.
Глухов, хотя и вырос вдали от моря, но обладал морским чутьем, выносливостью, терпеньем и настойчивостью. А война показала, что в бою и в походе, на мостике своего корабля лейтенант Глухов всегда на месте. Получив в подчинение на время операции несколько катеров, он легко схватывал всю картину боя, умело распоряжался другими кораблями.
Каюта заменяла теперь Глухову родной дом. К ней он привык и считал ее удобной и уютной, хотя она была не очень просторной. Приятель с эсминца «Беспощадный», побывавший у него в гостях, назвал эту каюту морским шифоньером, комодом, контейнером и еще чем–то, не это было не так. Каюта была как каюта. Чтобы представить себе размеры, надо вспомнить купе железнодорожного вагона и разделить его пополам. Здесь вмещались узкая койка, столик, в углу шкаф для платья, полка для книг и под стеклом на столике фотографии жены и ребят. Ну что еще нужно боевому командиру? Проснувшись поутру в своей каюте, Дмитрий Андреевич Глухов выходил на верхнюю палубу, осматривал, как ошвартованы катера, спрашивал вахтенного матроса, кто входил ночью в Севастопольскую бухту. Затем шел по набережной, проверяя, не ошибся ли вахтенный, не стоят ли у пирса катера–охотники из его звена.
Глухов, командуя звеном катеров–охотников, за месяцы войны как–то незаметно созрел и вырос. На его счету было уже одиннадцать магнитных мин, взорванных на фарватерах Севастополя, смелые высадки разведчиков в тылу противника, многочисленные трудные конвои. И хотя Глухов по–прежнему держал себя скромно и просто, контр–адмирал Фадеев уже приметил его.
Помню, как в первые дни организации соединения катеров–охотников контр–адмирал, желая видеть Глухова, говорил:
— Позовите мне этого, э… э… белобрысенького лейтенанта!
Позже, во время войны, контр–адмирал приказывал:
— Вызовите ко мне старшего лейтенанта Глухова! Еще позже, на третьем году войны, однажды я по срочному делу вошел в каюту начальника штаба и увидел его сидящим вместе с белоголовым капитан–лейтенантом я оживленно о чем–то беседующим. На правой стороне груди капитан–лейтенанта блестел платиновый орден Суворова III степени (среди моряков орден очень почетный и редкий). В каюту стремительно вошел контр–адмирал Фадеев.
— Дмитрий Андреевич, — обратился он к капитан–лейтенанту, — дело вот какого рода, — и он, как всегда, быстро бросая слова и поблескивая своими выпуклыми темными глазами, стал объяснять вытянувшемуся, с обветренным красным лицом капитан–лейтенанту Глухову какое–то задание.
Некоторые офицеры в соединении говорили о чересчур суровой требовательности Глухова, граничащей с придирчивостью. Но на самом деле это была повседневная ровная требовательность без всяких отступлений и скидок. Она удивляла тех командиров, которые не воспитывали своих подчиненных повседневно, а привыкли действовать наскоком и рывком.
У Глухова был такой же беспокойный характер, каким всегда отличался и наш контр–адмирал.
