Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Палатка показалась Крылову чужой, словно принадлежала уже не ему, а тем незнакомым парням, которые еще ходили в гражданской одежде, и которых вскоре назовут десантниками — как только батальон покинет подмосковный лагерь.
— Ну, родные, баста, — проговорил Ломатин, — готовь пожитки.
Будто вторя ему, послышался голос Курочкина:
— Строиться, третий взвод!
Добровольцам выдали новенькие винтовки, патроны, каски, противогазы, вещевые мешки, саперные лопатки. Крылову и Ломатину, второму номеру, Вышегор вручил пулемет с тремя дисками, завернутыми в промасленную бумагу.
Началась чистка оружия. Тряпки оставляли тут же, на месте, и даже помкомвзвода Боровичок не обращал внимания на беспорядок. Перед обедом получили новое обмундирование, а в два часа выстроились в боевом снаряжении.
Преобразившийся батальон был неузнаваем. На передней линейке стоял молчаливый строй пехотинцев, бывших десантников.
— Здравствуйте, товарищи… гвардейцы!
— З-здр-расть!..
— Помните: куда бы нас ни послал приказ родины, мы в душе останемся десантниками, добровольцами, верными своему долгу!
Комбат стоял перед батальоном уже не десантник, а пехотный командир. Но он остался прежним, и комиссар был все тот же, и роты были те же, и цель перед ними была все та же. Правда, добровольцы уже не поднимутся в небо, а вместо автоматов у них теперь винтовки, но какое это имело значение? Их наверняка пошлют на юг, где труднее всего. Разве не к этому они готовились?
— Р-разойдись!..
Крылов положил шинельную скатку на нары, на свое место, где он спал между Ляликовым и Грачевым, снял вещевой мешок, противогаз, саперную лопатку, а поверх этих вещей уложил пулемет, поблескивающий вороненными частями.
— Строиться на обед! А ну быстро! — и Боровичок был все тот же, нетерпеливый и задиристый.
Третий взвод вышел на дорогу.
— За-апевай!
Постоянство армейского быта успокаивало Крылова, вселяло бодрость в строй:
Но всего, всего дороже
Нам одна шестая,
Что с тобой сравниться может
Сторона родная!..
Последний обед в лагере подчеркивал суровую праздничность момента: никогда еще суп не был таким наваристым и густым, а повар — таким щедрым. Красноармейцы подставляли котелки — повар опрокидывал в них черпак, а помощник повара вручал каждому по куску полусухой колбасы.
— Подкрепляйтесь на дорогу, хлопцы! — в ласковой щедрости повара звучало грустное прощание с подмосковным лесом, с лагерем, с привычным укладом батальонной жизни.
— Давай лей, папаша!
— Давно бы так!
Видя и слыша товарищей, Женька Крылов чувствовал, что давно привык к армейской службе.
* * *
После обеда лагерь затих. Не слышно было команд, не видно дневальных. Только у палатки Вышегора продолжалась работа. Несколько красноармейцев в выцветших гимнастерках связывали в узлы старое обмундирование и ношеные сапоги, относили к дороге, бросали в кузов грузовика. Эти красноармейцы останутся здесь. Женьке Крылову было жаль их: случись такое с ним, среди безмолвных палаток в опустевшем лесу его захлестнула бы глухая тоска по ушедшим товарищам, по батальону…
Ребята писали письма, складывали треугольником, бросали в почтовый ящик.
«Мама, больше не приезжай, — сообщал Женька, — нас переводят на новое место службы. Не беспокойся, не на фронт. Просто закончилась лагерная пора. Передавай Шуре и бабушке привет. У меня все хорошо. Целую. Женя».
— Прогуляемся? — предложил Малинин, тоже относивший письмо. Тихий и застенчивый, Малинин был малозаметен во взводе. Дружил он с Грачевым. Колкий и прямой, Грачев мог оттолкнуть от себя всякого, кто его не знал, а Малинин доверчиво тянулся к нему, потому что Грачев был сильный, смелый и добрый парень. Оба они нуждались друг в друге — Грачев, воспитанный в детдоме, и Малинин, выросший вдвоем с матерью. Рядом с Грачевым Малинин держался непринужденно, а Грачев под влиянием Малинина становился мягче.
Крылов и Малинин повернули за линию палаток.
— Ты боишься? — спросил Малинин.
— Не знаю. Тревожно как-то и любопытно.
— А я боюсь, — признался Малинин. — В Волоколамске я видел убитого, у сарая. Молодой. Вот здесь, на лбу, дыра… Кровь темная, пальцы синие, скрюченные, и между ними навоз…
Женька призвал на помощь всю свою волю, чтобы отмахнуться от страшного образа.
— Брось об этом. Не всех же убивают…
— Я понимаю… Ты не подумай… Просто не могу забыть, особенно теперь.
Конечно, такое забыть трудно, но и вспоминать незачем. И разговор тут не поможет. Здесь никто никому не поможет, а только каждый себе, каждый — против себя. И не считать себя одиночкой, не думать о себе…
— Пойдем, Коля, в лагерь. Пора.
На последнее построение выходили не спеша. Прощались с палаткой.
— А хорошо мы здесь жили, ребята.
— Не вешать носа, пехота!
— Интересно, кому мое место достанется?
— Такому же сопливому, как и ты.
— Цыц, паршивец!
— Закурим в последний раз…
Через четверть часа лагерь опустел. Трое оставшихся в нем красноармейцев проводили взглядом последнюю колонну бывших десантников и, подавленные тишиной и одиночеством, сразу же поселившимися в лесу, опустились на траву. Товарищи уходили от них в неведомое, уходили навсегда, а они остались здесь. На счастье ли, на несчастье?
Худощавый восемнадцатилетний парень встал, растер сапогом догорающий окурок:
— Давайте подметать…
7
НА ПОРОГЕ БУДУЩЕГО
К городу батальон подходил сомкнутой колонной.
Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой!..
Припев не совсем соответствовал ритму идущего строя, но сейчас никакая другая песня не могла бы выразить дух бывшего десантного батальона и его расставание с Раменским. Вдоль дороги стояли женщины, сбоку бежали возбужденные мальчишки.
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война!.
Идет священная война, и Женька Крылов становился одним из миллионов бойцов. Чувство слитности с батальоном, с Раменским, с Подмосковьем наполняло его гордостью. «Не плачь, мать, — мысленно говорил он женщине, прикладывавшей к глазам фартук, — мы идем, мать, мы идем! Эшелон ждал красноармейцев. В вечерних сумерках закончилась посадка, утихла суматоха с распределением мест.
— По вагона-ам!
«Прощай, Раменское, а ведь мы действительно хорошо жили здесь…» — подумал Женька, и перед его взором промелькнули волнующие образы: крутой берег Москвы-реки, дорога, весело бегущая к лесу, опушка, на которой отдыхал взвод, лагерь, прыжки с парашютом, неторопливые беседы в палатке… Возвратится когда-нибудь все это, или оно тоже неповторимо, как детство?
Вагон сдвинулся с места, застучали колеса. Все быстрее, быстрее, на юг, к Покровке. «Нет, каждый миг жизни неповторим — даже вот эти телеграфные столбы неодинаковы…»
Заканчивался важный этап в его жизни. Женька Крылов был уже на пороге следующего, неведомого пока и еще более важного. Что ждет его за порогом, он не знал.
