Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Иногда Вышегор присаживался с ребятами покурить, не спеша сворачивал цигарку — руки у него были большие и спокойные.
— Расскажите о фронте, — просили его несколько голосов.
— Этого не расскажешь…
— Куда вас сбросили?
— Куда надо было.
Вышегору не забыть ту ночь, когда рота опускалась в расположении немецкой части и когда недалеко от него огромным факелом вспыхнул парашют; и как потом бежали прямо на машины, как Зыкин, чем-то похожий на Крылова, бросил гранату и упал тут же, перед Вышегором, и на гимнастерке у него расплывалось большое темное пятно. Этого не расскажешь. И захочешь — не расскажешь…
А Женька Крылов пытался представить себе тот час, когда он полетит с парашютом вниз. В воображении у него возникали то лесная глухомань, где десантников будут встречать таинственные бородатые люди — партизаны, то поле, вроде подмосковного, то приречные заросли, где соберется третий взвод и откуда пойдет на неведомое задание — может быть, взорвать особо важный мост, штурмом захватить какой-нибудь город или просто ударить в тыл гитлеровским частям. Воображение легко переносило его с места на место, но в его видениях одно было неизменно: батальон десантников преодолевает любые преграды.
* * *
В последнее воскресенье июля приехали мать, тетя Лиза и Савелий. Женьке показалось, что мать постарела, но первое впечатление улетучилось, и мать стала прежней — еще довольно молодой женщиной, самой дорогой для него.
— Ну как ты тут, сынок? — глаза у нее увлажнялись, она прикладывала к ним платок. Она не сразу освоилась с мыслью, что это ее сын стоял перед ней, а не молоденький красноармеец, похожий на ее сына. Но это был он, Женя, ее семнадцатилетний мальчик, которого она не видела почти пять месяцев. Ей хотелось обнять его, но она стеснялась проявлять свои чувства и не знала, как отнесется к ее порыву сын. Ее тоска по нему переплавилась в долго ожидавшуюся радость, что он снова с ней, хотя и не такой, каким ушел из дома, а похудевший и немного чужой.
— Ну что ты, мама, — ему тоже хотелось обнять ее, провести ладонью по ее неизменной прическе, но он стоял, опустив руки, и смущенно улыбался, а возле них стояли тетя Лиза и Савелий, и Женька сначала забыл о них, как и они забыли о нем.
— Здравствуй, теть Кать, — услышал Женька Сашин голос и повернулся к тете Лизе.
— Здравствуй, теть Лиз… Здорово, дед!
Они расположились под березой, женщины принялись выкладывать из сумок домашние печенья. Мать спросила:
— Вас… никуда не отправят?
Тетя Лиза выглядела усталой, будто провела бессонную ночь.
— Летом здесь хорошо, а на зиму в казармы, — Женька ничуть не смутился, оттого что чрезвычайно преувеличил свои сведения о дислокации авиадесантного корпуса. Савелий понимающе подмигнул ему. Саша промолчал.
Матери видели перед собой здоровых сыновей и уютный палаточный городок среди подмосковного леса. Они не могли знать, как по звуку утреннего горна вскипает голосами и топотом сапог этот тихий сейчас уголок, как превращается в огромный человеческий муравейник и как быстро уходят отсюда по июльской дороге серо-зеленые колонны, оставив позади себя опустевшие палатки. Но это хорошо, что не знали.
После обеда Женька и Саша проводили гостей в город. Шли медленно, и Женька не знал, чего ему больше хотелось, — чтобы быстрее наступало прощание или чтобы этой дороге не было конца.
— Шура все хотела к тебе, — сказала мать, — да я уж не стала брать ее из деревни. Приедем в другой раз.
В другой раз… Он почувствовал, как хрупко, непостоянно время.
Он поцеловал мать, неловко провел ладонью по ее голове.
— Не беспокойся, у меня все нормально. У вас чтобы было хорошо…
— Нам-то что… — наполовину улегшаяся тревога матери ожила вновь, увлажнила ее глаза, передалась ему. — Береги себя, сынок…
В лагерь Женька и Саша возвращались тоже не спеша.
— Саша, мать, по-моему догадывается, что нам скоро на фронт.
— Мать всегда догадывается…
— А Галя… как?
— Я видел ее… сегодня. Заметил зенитки у вокзала?
Женька обратил внимание на зачехленные зенитные орудия, прицепленные к грузовикам, но, занятый разговором с матерью, лишь мельком посмотрел туда. А там, около орудия, среди девчат стояла Галя. Она издали увидела Сашу и чуть было не выбежала к нему. Саша тоже порывался к ней и тоже остановился, помахал рукой. Команда ли, которую оба услышали, помешала им, или они не хотели при всех проявлять свои чувства, — только оба остались на месте.
Сашино беспокойство не укрылось от тети Лизы. Она вопросительно взглянула на сына.
— Это Галя, мама. Мы познакомились здесь, в Раменском. Она зенитчица.
— Их… отправляют?
— Да.
* * *
Наконец, затишье кончилось. В высших инстанциях определили судьбу авиадесантного корпуса, и по лесным дорогам тотчас зашагали упругие колонны добровольцев. Еще не было известно ничего конкретного, но по строгим лицам командиров добровольцы поняли, что бригада неспроста стекалась на широкую поляну.
— Ир-рно!.. — пронеслось вдоль батальонных колонн. — Товарищ подполковник, вверенная вам авиадесантная бригада для зачтения боевого приказа построена! Докладывает…
Вот оно, начало того, к чему добровольцы готовились почти пять месяцев! Слова приказа, которому суждена была особая известность[1], складывались в одну огромную панораму войны. Враг у стен Сталинграда, над страной нависла смертельная опасность, и каждая пядь земли, отдаваемая врагу, усиливала ее. Ни шагу назад! Трусов и паникеров — в штрафные роты… Авиадесантный корпус переименовывался в гвардейскую стрелковую дивизию и направлялся на фронт…
В лагерь возвращались без песен. Суровые слова приказа слишком категорично, неоправданно жестоко били по тому в Женьке Крылове, по чему нельзя было бить. Возможно, он не дорос до солдата: приказ не обсуждают. Но как быть с честью и совестью, которые протестуют против неоправданного недоверия к нему и его товарищам-добровольцам? В приказе Женька Крылов уловил не только властную необходимость остановить врага, но и затаенную растерянность в верхах, выразившуюся в недоверии к его чувствам, чести и совести. Приказ не вдохновил Крылова и его товарищей, а насторожил их. И потом: прощай мечта об авиадесантной судьбе. Они теперь пехота, гвардейцы, хотя и не заслужили такого звания…
Эх, Крылов-Крылов, в том ли дело, как тебя назовут и на какой фронт отправят? Главное — фронт, а фронт всюду главный. И товарищи рядом, и Курочкин, и Вышегор, и комбат. Оставь ненужные размышления и делай, что тебе надлежит делать: сконцентрируй свои помыслы на выполнении солдатского долга, готовься к самому
