Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья
— Я принесу тебе чаю.
— Никто не должен знать, что я здесь.
— Только панна Текла. Это она тебя впустила?
— Старушка? Да.
— Никто ничего не будет знать. Принесу тебе чаю. Я сам.
— Как хочешь.
— Будем спать на одной кровати. Подвинься к стене.
— А тебе не будет неудобно?
— Да нет же.
Когда Анджей вернулся с чаем, Лилек уже спал. Не дождался, заснул, пока Анджей кипятил воду. К Геленке Анджей не пошел — не хотелось ни красного вина, ни разговоров с Бронеком. Час был еще ранний, но в доме все уже укладывались на ночь: каждый запирался в своей комнате. Анджей опустил маскировочную штору, зажег настольную лампочку. Попробовал читать, но как-то ничего не шло в голову.
Лилек спал, тяжело дыша. Анджей вытащил из-под него одеяло и хотел раздеть его, но Лилек отбивался во сне. Анджей оставил его в покое и вернулся к книге. Однако тишина замершего дома, примолкшей улицы усыпляла его. Глаза стали слипаться. Он разделся, пошел в ванную, умылся и вернулся в комнату. Тем временем Лилек, видно, проснулся, снял с себя одежду, сложил ее на стуле и снова улегся. Анджей лег рядом с ним и, погасив свет, тотчас же заснул.
Среди ночи он проснулся. Лилек держал его за руку.
— Ты не спишь, Анджей?
— Не сплю, — сквозь сон пробормотал Анджей.
— Слушай. А если немцы придут сюда?
— Не придут.
— А если? Погибнете все.
— Ну так погибнем. Так или этак, риск ведь всегда есть.
— Собачья жизнь.
— Спи, Лилек. Завтра что-нибудь придумаем.
— Что же тут можно придумать?
— Надо же тебе куда-то скрыться! По-моему, тебе надо идти до лясу.
— Черт бы их побрал, всю эту шайку! Гоняют человека, как кота по двору.
Уснуть они уже не могли. Лилек пошевелился.
— Что этот Януш — твой дядя? — спросил он.
— Никакой не дядя. Просто я привык так называть его.
— А почему?
— Давно знакомы. Он мою маму знает с детства.
— А откуда он знал Вевюрского?
— Не помню. Кажется, встречались еще в Париже.
— В Париже?
— Ну, ты ведь знаешь, Вевюрский был в эмиграции. Оттуда он и привез эту Ядвигу.
— Так-то оно так, но вот что они были хорошо знакомы — это совершенно непонятно.
— Почему же? И тот человек и этот человек.
— Знаешь сам, — Лилек вздохнул, — человек человеку волк. Преследуют друг друга.
— Не знаю, зачем бы Янушу преследовать Вевюрского.
— По самой природе.
— Ну, может быть… Спи-ка ты лучше.
— Нет, нет. Теперь я не засну. Я прислушиваюсь.
— Что тебе прибавится от этого прислушивания? Придут так придут.
Они замолчали. Весенняя ночь была безмолвна. За окном, завешенным черной бумагой, темной плитой лежал сон.
Лилек опять взял Анджея за руку.
— А ты был в Париже?
— Нет, не был.
— Какой он, этот Париж? — равнодушно и сонно пробормотал Лилек.
— Город как город.
— Э, нет, говорят, что красивый.
— Говорят.
— А как там людям живется?
— Как везде — плохо.
— А почему про него говорят, что красивый?
— Ну как почему? Улицы красивые, большие. Светлые улицы. Дома, парки. Старый костел готический, Нотр-Дам де Пари…
— Как?
— Нотр-Дам де Пари — так называется этот костел. Река Сена. Много мостов. И художников там много.
— Художников?
— Ну, тех, что рисуют картины. Природу, реки, мосты, цветы, девушек. — Рассказывая Лилеку о том, чего никогда не видел и никогда не увидит, Анджей и сам увлекся.
— Вевюрский в тюрьме мне рассказывал. Женщины, говорит, у них красивые и всем глазки строят.
— Ого, — засмеялся Анджей.
— Вевюрский говорил, что рабочим там тоже плохо живется.
— Ну, сейчас там вообще всем плохо. Ведь там тоже война. Женщины строят глазки — но немцам.
— Наши-то на немцев не обращают внимания, — с твердой верой в это заявил Лилек.
— Ну, это смотря кто, — с горечью сказал Анджей.
Лилек приподнялся на постели и склонился над Анджеем.
— А что, Анджей, — с неожиданной теплотой спросил он, — она правда с немцами водилась?
— Ты же сам говорил. Ведь ты же сам об этом говорил! — рассердился Анджей. — Ведь ты хорошо знал это?
Лилек сел на постели. С минуту молчал, потом сказал в раздумье:
— Да, знал.
— Слушай…
— Знал, знал, — твердо сказал Лилек. — Получила пулю в черепок по заслугам. За доносы.
— Ну конечно, — неохотно согласился Анджей.
Они замолчали. В полузабытьи перед Анджеем всплыли две картины: тусклые, невидящие глаза Валерия, лежащего на пыльной осенней дороге, пятна желтых листьев вокруг его головы и другое, черное пятно, подтекающее под его распростертые руки; а затем наплывала другая картина: бар, сорванная занавеска, за которую схватилась, падая, Марыся.
— Ты говоришь… — сказал он вдруг Лилеку, хотя тот молчал.
— Я ничего не говорю, — шепотом запротестовал Лилек, — я только спросил тебя о Париже.
— О Париже! — иронически фыркнул Анджей.
— Я ведь думал, что ты, такой богатый, поездил по свету. А ты что, нигде не был?
— Ездил в Пустые Лонки.
— Что это за Пустые Лонки?
— Деревня такая, — сказал Анджей и подумал, что не сможет объяснить Лилеку, что такое Пустые Лонки, Никому, даже более тонко чувствующим людям, не мог бы он объяснить, что это такое — Пустые Лонки. В общем он и самому себе не может объяснить, что для него значат Пустые Лонки. Дом, парк, лес — в этом вся его жизнь. Его невинная жизнь в той, навсегда исчезнувшей эпохе. Там он ходил. Там был отец, была Кася. Что теперь с Касей? Ромек говорил, что она в Варшаве, что муж ее расстрелян. Но Ромек в Освенциме, и никто уже больше ничего не расскажет ему о Касе.
— Пустые Лонки, — повторил он. — Там у меня была девушка.
— Красивая?
— Не знаю. Но была. И Пустые Лонки были. Их больше нет.
— Немцы захватили?
— Нет. Просто их больше нет. Ничего больше нет.
— Чепуха, — грубо оборвал его Лилек. — Немцы еще есть.
— Это верно. Немцы еще есть.
— Но скоро их не будет.
— У нас не будет, похоже на то. Но вообще-то они будут.
— Их прикончат, ликвидируют всех до последнего. Иначе быть не может. Необходимо их уничтожить.
— Так же, как они евреев.
— Ну, нет! Всех до единого. А хорошо, что их совсем не будет?
Анджей вдруг накинулся на него:
— Замолчи, иначе я тебя выгоню.
— Не могу я любить их.
— Это от тебя и не требуется.
— Э, ты уж сразу на меня напустился, — сонно сказал Лилек. — Наверно, ты прав. Вевюрский тоже мне так говорил. А я — что я знаю?.. Несознательная масса.
— Ну, этого нельзя сказать. Ты очень заметно развиваешься.
— Вевюрский мне в башке все прояснял.
— Ну вот видишь.
— Но в ней еще осталась темнота. Видно, слишком били меня по башке. Шпандырем доставалось.
— Твой отец был сапожник?
— Да нет, каменщик он. Это дедушка был сапожник, отец матери.
— И что же? Били тебя?
— Недолго. Все рано умерли. Отец жив, да его угнали на работы в Германию. Написал раз из Дрездена.
— А что же ты говоришь, что сегодня твоих всех забрали.
— Моих, да не совсем. Я у тетки жил. Она-то вывернется, за нее я не боюсь. Но у нее двое сыновей. Мне ровесники. Вот их и забрали.
— А из-за чего?
— Наверно, что-то пронюхали. У нас там была типография.
— Типография?.. Но не у вас же в доме?
— Да нет. Но мы все в той типографии работали.
Разговор оборвался. Где-то очень далеко раздался взрыв.
— Что-то там происходит, — шепнул Анджей.
— А мы тут спим, — с болью сказал Лилек.
— Вот как раз и не спим.
— Один должен бодрствовать, чтобы другой мог заснуть.
— Откуда ты это знаешь? — заинтересовался Анджей.
— Ну, просто пришло в голову.
— Так сказано у Шекспира. Был такой писатель.
— Знаю, Вевюрский мне рассказывал. А может, это Вевюрский мне и говорил: один должен бодрствовать, чтобы другой спал. Мы должны бодрствовать, — повторил Лилек, уже почти сквозь сон. И вдруг с оживлением спросил:
— Слушай-ка, а в Москве ты был?
Анджей пожал плечами.
— Каким образом? Туда трудно попасть.
— Это правда. Но, наверно, красивый город.
— Большой, — неопределенно сказал Анджей.
— Большой, просто огромный! Наверно, весь в огнях.
— С ума сошел! Сейчас ведь война.
— Они не боятся войны. Кремль светит на весь мир.
— Огромная сила.
— Вот если бы у нас так было!
— Именно, — вздохнул Анджей. — А у нас неизвестно, кому верить.
— Нам верь, коммунистам, — с неожиданной силой сказал Лилек. — Вернутся наши коммунисты сюда — все будет хорошо. Как в России. Все станут равны. Землю раздадут.
— Только там порасстреляли кое-кого из вас, польских коммунистов. Рассказывал мне один такой. Оттуда приехал.
