Анатолий Медников - Открытый счет
— Как выйдет. Часа может хватить… на то, чтобы стать похожими на этих! — Вендель показал на виселицы, там болтались два трупа с досками на груди. Зубов прочёл: „За бегство от врага“.
— Сволочи! — выругался он.
Рядом с трупами, у скверика расположилась зенитная батарея. Около орудий сновали солдаты. Иногда исподлобья поглядывали на виселицы, как на свою Голгофу: их ожидала или перекладина, или смерть от русских снарядов.
Зубов отмстил про себя противотанковые заграждения, надолбы, ежи, крестовины, обмотанные колючей проволокой. Всюду продолжали рыть траншеи. Он считал зенитные орудия на площади и в прилегающих переулках, когда воздух потряс пронзительный вой сирены. Воздушная тревога! Солдаты и штатские, рывшие окопы, разом побросали лопаты и ломы, кинувшись к ратуше, под которой, наверно, находилось бомбоубежище.
Затукали немецкие зенитки, как бы проверяя голос и предупреждая о своём существовании наши самолёты, которые ещё не появлялись в небе. За несколько минут площадь опустела.
Зубов и Вендель неожиданно остались одни на площади. Ветер тащил по отполированной солдатскими сапогами каменной брусчатке обрывки газет, мусор. Только наводчики копошились у зениток, остальная артиллерийская прислуга попрыгала в отрытые около орудий ровики.
— Убирайтесь к чёрту! — крикнул разведчикам артиллерийский офицер и зло посмотрел в их сторону.
— Вот именно, к чёрту, к дьяволу в зубы, что же нам лезть в убежище?! — вполголоса выругался Вендель.
Зубов внутренне похолодел от необходимости спускаться в подвал в самую гущу нацистов. Но если бы они побежали по площади, офицер наверняка заподозрил бы в них шпионов и начал стрелять.
— Надо идти, Альфрид! Будь что будет! — сказал Зубов. Он только подумал, что в убежище им надо держаться ближе к двери, чтобы можно было раньше немцев выскочить на площадь.
Бомбоубежище оказалось очень большим, с обычными приспособлениями под жильё и убогий быт для тех, кто из-за частых тревог почти не вылезал из подвалов и ночами спал здесь. Вдоль стен тянулись ряды нар, в тёмных углах стояли деревянные топчаны, длинный стол посредине, к которому с потолка спускалась на шнуре тусклая лампочка.
Воздух всюду был устойчиво сырой и затхлый. Пахло мокрым бетоном, грязной одеждой, давно не мытыми телами. На нарах белели повязки раненых или больных, которых не успели отправить из города.
Зубов, и вообще-то не любивший бомбоубежищ, брезгливо поёжился. Вендель потянул его за рукав к себе, и они примостились за бетонным выступом массивной железной двери с устрашающе-длинной перекладиной засова.
В убежище царил полумрак. Можно было разглядеть лица только у сидящих за столом гитлерюгенд, которые резались в карты. Зубов плохо видел стоящего рядом Венделя. Всё это их вполне устраивало. Вендель поймал своей ладонью руку Зубова, ободряюще и с надеждой пожал её. Нервная дрожь прошлась по его телу. Зубову казалось, что он слышит, как громко стучит у него сердце.
„Спокойнее! — приказал он себе мысленно. — Наблюдай, слушай, это поможет преодолеть волнение“.
Массивные двери надёжно отгораживали подвал от внешнего мира. Грохочущие волны разрывов стихали, разбившись о железные перегородки. Но вот это-то и угнетало: удушающе тяжкая, мёртвая тишина! Словно бы физически весомая, как во всех убежищах в те минуты, когда сидящие в подземелье знают: над их головами рвутся бомбы.
Неожиданно тишину нарушил резкий, властный голос, идущий от стола с лампой. Там уже не видно было безусых картёжников, а стоял коренастый эсэсовец с погонами штурмбанфюрера и бровастым, крупноскулым лицом. Он стоял в центре колеблющегося круга от лампочки и смотрел куда-то поверх замерших голов и плеч, говорил и смотрел, долго не опуская голову, по привычке тех ораторов, которым лишь важно создать впечатление, что они интересуются реакцией слушателей, на самом же деле они слушают только свои голос.
— Великое чудо-бога мы имеем в лице, нашего фюрера! — с напряжением выкрикнул штурмбанфюрер и тут же выбросил правую руку вперёд, как бы приветствуя образ Гитлера, который он вызвал сейчас в своём воображении.
„Кто это?“ — чуть было не вырвалось у Зубова, но, спохватившись, он испугался, что таким вопросом может выдать себя. По тому напряжению, сковавшему толпу, которое ощутил и он сам, по серьёзным лицам гитлерюгенд, стоящих в кругу света, Зубов понял: этого штурмбанфюрера здесь знают все.
— Фюрер осуществляет высшую форму стратегии, — громко сказал он, и Зубов заметил, как при этом тёмные брови-гусеницы эсэсовца сдвинулись к переносице. — Только маловеры и предатели могут сомневаться в нашей победе!
— Карл Мунд, — шепнул Вендель, — это он сам.
Зубов вспомнил всё, что он знал об этом эсэсовце, и его охватил холодок волнения от чувства внезапной удачи и одновременно усилившейся опасности и оттого, что он видит так близко и с внутренней усмешкой может слушать разглагольствования того, кто принадлежал к нацистской элите.
— Господа, доблестные воины в Шведте! — выспренне продолжал Мунд. — Мы должны знать, что наша окончательная победа будет, конечно, стоить нам неизмеримых жертв. Наши герои-солдаты умирают прекрасной смертью. Час искупления настал, но это и час испытаний! Фюрер скоро даст нам новое чудесное оружие!
Зубов оглянулся. Он хотел бы увидеть лица стоящих рядом с ним. Молодые и старые. Что написано на них: вера, фанатизм, ирония, равнодушие?! Неужели эти вопли о „новом оружии“, гении фюрера, его мистической интуиции, — неужели всё это бредовое варево, замешенное на мутной водице нацистской патетики, может ещё найти отклик в душах солдат, согнанных бомбёжкой в этот подвал?
Что мог видеть Зубов в подвале — только затылки да в полумраке лица тех, кто находился за световой чертой у стола. Но настроение аудитории Зубов чувствовал. Бредовый пафос Мунда явственно будоражил толпу в бомбоубежище, её завораживала истерическая экзальтация громогласного штурмбанфюрера.
Кто-то в тёмных углах повторял за ним слова, кто-то повизгивал от восторга. И, почувствовав свою власть над аудиторией, Мунд начал бросать в толпу обрубленные фразы, не заботясь об их связи, смысле, ясности.
— На первый взгляд всё выглядит ужасно, но это только для маловеров, — вопил он, — меня ничего не может потрясти! Наша вера становится только сильнее! Наконец-то у нас начинается тотальная мобилизация всех сил. Мы двинем наши железные резервы! Гитлерюгенд и фольксштурм — их нельзя недооценивать. Мальчики фюрера!..
Мунд передохнул, и в это время открылась железная дверь, в убежище внесли двух раненых. В подвал проник свежий воздух, в нём был запах гари и горячей пыли. На площади рвались бомбы.
Раненые стонали, на них зашикали, — мешали говорить Мунду. И тогда он вытянул руку, царственно взмахнул ей, как бы отодвигая носилки куда-то в сторону… И заговорил о расовом инстинкте, который является истинно немецким оружием в борьбе.
— Для нас, немцев, решает раса, сначала раса, потом способности и характер. Все эти добродетели мы находим в различных классах нашего общества, ибо расовый вопрос для нас и есть вопрос классовый. Мы хотим и создадим из наших ребят молодых львов, не знающих страха, не заражённых гуманизмом, мы создадим истинную молодую гвардию Гитлера и сделаем, таким образом, большое дело…
И Зубов вдруг вспомнил. В одном из последних приказов Гитлера в армии, и только на Восточном фронте, вводился институт национал-социалистских руководителей офицеров, так называемых НСФО. Эти отборные кадры проверенной нацистской элиты имели задачу укрепить моральный дух армии, поколебленный непрерывными поражениями.
Ранее нацистской обработкой солдат занимались сами командиры частей. Однажды в нашем лагере для немецких военнопленных, куда по делам службы приехал Зубов, он попросил бывшего капитана пронести показательную беседу со своими бывшими солдатами.
— Делайте всё так, как вы бы делали в гитлеровской армии, — сказал Зубов капитану.
Тот долго отнекивался, пока не получил заверение в том, что ему ничто не грозит. Затем собрал солдат, посадил в кружок на лужайке и начал речь, очень похожую на ту, что произносил Мунд. И когда капитан в конце вдруг резко спросил сидевшего около его ног солдата — верит ли он, истинный немец, в победу великой Германии? — солдат вскочил на ноги и по старой привычке, вытянув руки по швам, выкрикнул: „Яволь, господин гауптман!“ Так же ответил и другой, и третий…
И Зубов подумал о Венделе. Как он чувствует себя в этом убежище? Коммунист в прошлом, но в прошлом и гитлеровский солдат. Сколь прочен его душевный иммунитет против националистической отравы?
Вот он стоит в двух шагах от Зубова — немец среди немцев, среди кричащих, взвизгивающих, фанатически настроенных юнцов, равнодушных фольксштурмовцев и разъярённых эсэсовцев. А вдруг он повернётся и укажет пальцем на Зубова?!
