Пауль Кёрнер-Шрадер - Дневник немецкого солдата

Мы тут же столкнулись, тяжело дыша друг другу в лицо.

— Дадим еще разок, — прохрипел Густав, — а потом побежим к посадочной площадке.

Моя правая рука так замерзла, что я не чувствовал ее до локтя.

Пробежав несколько десятков метров, мы попали под обстрел. Прыгнув в засыпанный снегом кювет, мы поползли, крича во всю глотку:

— Пароль? Камрады, пароль?!

Так мы ползли к аэродрому под огнем охранников, громко требуя неизвестно у кого пароля.

Наконец кто-то откликнулся на наши вопли, выстрелил еще раз и тоже крикнул в темноту:

— Пароль!

Мы назвали пароль.

Нас окружили несколько солдат в тулупах. Свет карманных фонариков упал на наши лица, и чей-то голос воскликнул:

— Так это же толстый унтер от медицины! Из деревянного сарая, где нашему брату помогают побыстрее отправиться на тот свет. Как ты сюда попал?

— Я забыл в этом сарае бумажник, — сказал Густав, здороваясь с охранниками. — Испанцы, черт возьми, опять устроили фейерверк. Открыли такой огонь, что нам пришлось ответить.

В общем, Густав врал напропалую. Мы зашли в комнату дежурных, и все его вранье было занесено в журнал: когда услышали выстрелы, сколько очередей, когда началось и когда кончилось это рядовое рождественское происшествие.

Потом мы сходили в ангар за бумажником Густава. Я думал, что он все это сочинил, но бумажник действительно был там. Предусмотрительный парень!

Назад мы возвращались той же дорогой. Казалось, мы идем по двору нефтебазы — так кругом пахло бензином. Нам стало весело, и мы даже взяли друг друга под руки. Дойдя до первых же развалин, мы укрылись в них от ветра и хлебнули водки. Рейнике был в таком хорошем настроении, что, услышав, как булькает водка во фляге, пошутил:

— Слышишь, Карл, бензин вытекает?!

Вернувшись в часть, мы охотно рассказали всем о ночной встрече с испанцами. Разгорелся спор о ценности наших «братьев по оружию» из «Голубой дивизии».

А через несколько дней появился приказ коменданта:

«В связи с некоторыми происшествиями, имевшими место на полевом аэродроме, приказываю: рядовых «Голубой дивизии», появляющихся где бы то ни было без унтер-офицера, немедленно задерживать и препровождать в дивизию СД. В большинстве случаев — это дезертиры, которые ищут у враждебного нам населения убежища и торгуют своим оружием».

Позади и рождество и Новый год. Снова заговорили о предстоящем взятии Москвы. Разработан даже план парада. Он должен состояться в Москве первого мая. Парад откроют, конечно, танки, за ними — моторизованные части, потом пройдет кавалерия. Пехоте отведено время под вечер. А наши санитарные части пройдут по Красной площади ровно в девятнадцать ноль-ноль. Как раз в это время фюрер произнесет речь. А над площадью будет кружить германская авиация.

Пока же весной и не пахнет. Так холодно, что не знаю, доживем ли мы до весны.

С конца февраля у нас началась буквально «парашютная паника». Все только и говорят о десанте, об опасностях, которые подстерегают нас на каждом шагу, о поимке парашютистов, о допросах, о гестапо, о виселицах в городе. Госпиталь, как всегда, полон разных слухов, слушаешь рассказы и пересуды больных и раненых и можешь с ужасающими подробностями представить себе все происходящее.

Итак, дежурный фельдфебель дивизии войск СД перевернул листок советского календаря в ночь на двадцать третье февраля.

Переводчик прочитал надпись на листке и пояснил фельдфебелю:

— День Красной Армии.

Зазвонил телефон. Фельдфебель снял трубку:

— Штаб СД-один слушает… Да, готов, принимаю. Фельдфебель схватил карандаш и стал записывать сообщение. Время от времени он монотонно произносил:

— Дальше… дальше… дальше…

Приняв телефонограмму, он повторил ее, четко выговаривая каждое слово:

— «Телефонограмма. Одиннадцать дробь двести шесть точка. Римское четыре, большое У как Узедом, точка. Большое Ф как Фридрих, точка. Сектор «Днестр».

Текст: За линией фронта в районе Демидова выброшен парашютный десант противника силой до батальона». Все. Благодарю.

Фельдфебель положил трубку и побежал докладывать командиру.

— Господин полковник, важная телефонограмма из штаба сектора. — С этими словами он вручил полковнику текст.

Полковник прочел и спокойно, словно ничего не произошло, произнес:

— Вот те на. А всякие птенцы болтают, будто у русских праздник. Не похоже на праздник. Фельдфебель, вам известно, что сегодня день Красной Армии?

— Так точно, господин полковник. Так написано в календаре.

— Тогда объявите тревогу. Передать всем штабам: удвоить полевые посты. Уведомите о случившемся соседей. Всю охранную дивизию и батальон полиции поднять на ноги.

— Слушаюсь, господин полковник.

Зазвонили все телефоны. Срочные телефонограммы полетели во все концы.

Тотчас несколько высокопоставленных господ вспомнили о неотложных делах в тылу и отбыли в весьма срочную служебную командировку — километров за сто от места происшествия, по возможности еще дальше. Начальники, которые не могли придумать безотлагательного дела в тылу, приказали денщикам вычистить оружие. Самые осторожные предусмотрительно упаковывали багаж, чтобы чувствовать себя мобильными, как и положено настоящим воякам.

Вскоре стали поступать сообщения о стычках с противником в глубоком тылу. Вечером началась дикая бомбардировка. Земля сотрясалась от разрывов бомб, падающих из-за снежных туч. Дрожали стены, звенели окна, погас свет. Грохот разрывов чередовался с завыванием пикирующих бомбардировщиков. Такое ощущение, будто пилорама на пределе своих сил резала сырые стволы. Не успеют смолкнуть отзвуки одного налета, как прилетают новые группы советских самолетов, и все повторяется сначала.

— Вот что у них называется праздником.

— Какой может быть праздник во время войны?!

Разные люди в различных местах повторяли эти две короткие фразы.

Дня через два в сборный лагерь для военнопленных привели нескольких пойманных парашютистов. Их изолировали от других пленных и сразу начали допрашивать. Все, что творится в лагере, немедленно становится известным солдатам в окрестных частях. Красноармейцы держались удивительно стойко, на всех допросах молчали. А службе безопасности во что бы то ни стало надо было выудить, какие задачи были поставлены перед парашютистами, даны ли им явки к партизанам, какие объекты приказано взорвать, уничтожить, разведать.

Для парашютистов установили особый режим. Известно, какой: голод, холод и ни минуты сна. Будят пинками, а то и прикладом по голове. Всю верхнюю одежду немедленно отобрали, распороли, исследовали, но ничего не нашли. Одежду, конечно, не вернули, а мороз — ниже тридцати. Полураздетые, голодающие люди, прижимаясь друг к другу, меняясь местами, согревая своим телом коченеющих, боролись за жизнь, но молчали. У них не было никакого оружия, кроме тепла собственного тела, мужества и внутренней убежденности.

Допрос следовал за допросом, были пущены в ход все излюбленные методы развязывания языков, но охранникам не удалось узнать даже номера воинской части и того, готовили ли их специально или они солдаты пехотных частей регулярной армии. Пленных запугивали смертью, а нескольких даже расстреляли для острастки.

В лагере есть яма смерти. Там ждут расстрела приговоренные. Рассказывают про русского парня, который вдруг заговорил. Его спросили:

— Комсомолец?

— Да.

Допрашивающие обрадовались: наконец-то добились хоть слова. Ему тут же предложили указать на офицеров и комиссаров среди арестованных, обещая за это перевод в теплый барак. Парень помолчал, как бы обдумывая предложение. Потом подошел к допрашивающему офицеру, нагнулся, словно хотел что-то доверительно сообщить, и разорвал все лежавшие на столе бумаги. Его отправили в яму смерти.

Многие в этой яме умирали, не дождавшись расстрела. На ледяном ветру, под открытым небом полуголые люди просто замерзали.

За школой ветврачей на поросшей соснами высотке врыты в землю высокие колья. Там — стрельбище «отряда вознесения на небо». В один из февральских вечеров всех смертников расстреляли.

Оставшихся в живых отправили в отряд специальной службы безопасности. Там их допрашивали опытные молодчики Гиммлера. Результат — тот же. Было объявлено, что с парашютистами поступят не как с военнопленными солдатами, а как с бандитами, поскольку они пойманы за линией фронта.

Тогда один парашютист, владеющий немецким языком, заявил, что все они солдаты, обучены и снаряжены в войсковой части, значатся в списках регулярной армии, и, следовательно, на них распространяются все международные правила обращения с военнопленными.