Мартин Эмис - Зона интересов
Однако, если мне доведется отправиться в газовую камеру (на самом деле я, наверное, фигура слишком приметная, а потому меня просто отведут в сторонку и прикончат выстрелом в затылок – хотя вообразить можно всякое), но если мне доведется отправиться в газовую камеру, я сольюсь со своими.
Я сольюсь с ними и скажу старику в каракулевой шубе: «Встаньте как можно ближе вон к тому забранному решеткой отверстию, господин».
И скажу мальчику в матроске: «Дыши глубже, дитя мое».
Часть IV
Бурый снег
1. Томсен: Лижет старую рану
Была там большая больная птица, я думаю, коршун, – большая больная птица, которая топотала по ветке дуба, что рос за виселицей, торчавшей на ухоженной (выкошенной полосками) лужайке перед плацем для перекличек «фарберовского» Кат-Зета.
Она топотала там во все поры осени – в буроватую, в желтоватую, в перенявшую цвета выздоравливавших подглазий Коменданта – и никогда не расправляла крылья. Просто моталась по ветке, временами свисая с нее.
Нет, я знаю, что такие птицы способны взлетать – при счастливом стечении воздушных флюидов или восходящих теплых потоков, однако больная проводила на ветке весь день. А может быть, и всю ночь.
Оставалось только гадать – любила ли она высоту? Иногда ветер забирался под ее маховые перья, и те встопорщивались, и я чувствовал ее усилия и, казалось, слышал отдаленный стон яростного желания. И все же взлететь ей не удавалось. Она и так уж была вверху, но летать не могла.
Время от времени птица резко снижалась на три или четыре метра, опадала, кренясь, словно кто-то тянул за незримую, привязанную к ней нить. Это движение казалось неестественным для нее, созданным рукотворным усилием, как будто она была воздушным змеем, которым правил неумелый мальчишка.
Возможно, он был безумен, этот громоздкий небесный убийца. Возможно, он умирал. Иногда тебе казалось, что он – не птица, а рыба, плывущая, тонущая в океане небес.
Я понимал эту птицу, я вобрал ее в себя и сохранил.
* * *Вот что я передал Ханне в Школе верховой езды:
Дорогая Ханна.
События вынуждают меня начать с новостей еще более плохих. «Pikkolo» профессора Жозека, Дов Кон, также был «перемещен» (вместе с капо Стампфеггером, который проявлял к нему интерес и, возможно, был посвящен в его секреты). Это произошло через шесть недель после события. И понять случившееся особенно трудно, потому что мне казалось – Вам нет? – что у Дова имелись все возможности выжить.
После того, что Вы рассказали мне относительно обстоятельств Вашего брака, я не чувствую необходимости отдавать Вашему мужу хотя бы минимальную дань уважения как отцу Полетт и Сибил. Он есть то, что он есть, и становится лишь хуже. Если он считает себя имеющим право уничтожить троих людей, один из которых еще ребенок, из-за единичного случая компрометации его престижа, бывшего на самом деле проявлением доброты, – что ж. У меня есть защитник – мой дядя. У Вас защитника нет.
Безотлагательная необходимость состоит, стало быть, в том, чтобы мы – Вы и я – задним числом «нормализовали» наши прежние отношения. Я, как и положено дипломированному юристу, всесторонне обдумал этот вопрос и разработал версию, из которой следует многое. Думаю, нам следует держаться за нее. Выглядит она сложноватой, однако на деле очень проста. Ключ ко всему составляет Ваша уверенность в том, что Доллю не известны более ни состояние, ни местоположение Дитера Крюгера.
Дальнейшее Вам следует запомнить.
В письме, переданном мне Гумилией, Вы попросили меня об услуге и сообщили, что по пятницам Вас можно найти у Летних домиков. Мы встретились там, и я согласился навести справки о ДК – неохотно, поскольку мне (разумеется) ненавистно все, что отвлекает меня от моей священной миссии в «Буна-Верке».
Это (второе) послание, которое Вы сейчас держите в руке, – мой отчет. О первом письме Долль знает; весьма вероятно, что знает и о втором (за нами как-никак наблюдали). Если он обратится к Вам с вопросами, признайтесь во всем сразу, словно бы по собственной воле. А когда он спросит, что я сумел выяснить, просто объявите, что говорить этого не желаете. Я тем временем буду разузнавать о ДК (и Ваш муж, несомненно, тоже).
Встречаться мы отныне сможем исключительно на людях – и никакой переписки. Должен сказать, меня сильно тревожит то, что Вы задумали, – план Вашей кампании, так сказать, на домашнем фронте. При нынешнем положении дел у Долля нет причин наносить Вам удар. Но если Ваш план сработает, причины ему попросту не понадобятся. Однако Вы показались мне полной решимости, и, разумеется, последнее слово должно остаться за Вами.
Позвольте теперь сказать Вам кое-что от всего сердца.
За этим шли еще две страницы.
План Ханны, стоит отметить, был таков: сделать все для нее посильное, чтобы ускорить психологическое крушение Коменданта.
* * *– Убери с лица это выражение, Голо. На тебя смотреть тошно.
– Какое?
– Кроткую улыбку. Как у школьника-альтруиста… А, понял. Значит, тебе удалось чего-то добиться, так? Поэтому ты набрал в рот воды и со мной ничем не делишься.
Я готовил на кухне завтрак. Борис провел ночь у меня (на полу в гостиной, под грудой старых штор) и теперь сидел на корточках, разжигая в печи огонь с помощью скомканных страниц «Расового наблюдателя» и «Штурмовика». Снаружи стояла бескомпромиссная погода четвертой недели октября – грузные низкие тучи, непрестанный дождь, вязкий туман и безграничный, заполненный лиловато-коричневой жижей нужник под ногами.
Сминая очередную страницу «Штурмовика» (безграмотной, пропитанной ненавистью газетки, издаваемой растлителем малолетних гауляйтером Франконии Юлиусом Штрейхером), Борис спросил:
– Зачем тебе этот порнушный листок? «Старый жид опаивает наркотиком несовершеннолетнюю блондинку». Офицерам лагеря читать «Штурмовик» не положено. Таково личное указание Старого Пропойцы. Он у нас человек рафинированный. Ну, Голо?
– Можешь не волноваться. Здесь я к ней и пальцем не притронусь. Исключено.
– А как же гостиница «Зотар» и так далее?
– Исключено. – Я спросил, сколько он хочет получить яиц и в каком виде. (Шесть, в поджаренном.) – Никаких тайных встреч. Я буду видеться с ней только на людях.
– И разумеется, увидишь девятого.
– Девятого? Ах да, девятого. Почему они так бахвалятся девятым ноября?
– Я-то знаю. Они вроде как готовы прикончить всякого, кто посмеет сказать об этом правду.
– Да, понимаю. Но ведь бахвалятся… Так, Борис, – Долль и поляки.
– Третий бункер? – Борис радостно рассмеялся и сказал: – Ах, Голо, в каком состоянии пребывал старина толстожопик. О господи. Косые с похмелюги глаза. Трясущиеся руки.
– Не все тут у нас храбрецы.
– Истинная правда, Голо. Отличный у тебя кофе. Итак, поляки. Даже мне показалось, что проделано все было лихо. Объявить трем сотням цирковых силачей, что им скоро крышка.
– И все же ты полагаешь…
– Что Мебиус все сделал как следовало. Да так и было. Однако Долль. Не будем жестоки, Голо. Скажем лишь, что Долль многим обязан коричневому цвету его штанов.
– И все это поняли.
– Он заскулил, слабо замахал руками. Вот так. Мебиус сказал: «Комендант!» А пахло от Долля блевотиной.
– Как бы там ни было, – я заново наполнил наши чашки, положив в Борисову три куска сахара и размешав их, – как бы там ни было, ты принял в этом участие.
– Они состояли в Армии Крайовой. Это был первый разумный приказ, полученный мной за многие месяцы… Мм, умирать они, безусловно, умели. С расправленными плечами и высоко поднятой головой.
Мы поели в молчании.
– Ну перестань, Голо. Опять это выражение.
Я сказал:
– Будь снисходителен к старому другу. Я принимаю его не часто. Большую часть времени я пребываю в агонии.
– Почему? Потому что приходится ждать? Почему?
– Просто потому, что я здесь. Это… это неподходящее для чувствительного человека место, Борис. (Да, подумал я. Я привык к немоте, но теперь с меня точно кожу содрали.) Потому что я здесь.
– Мда. Здесь.
Я, подумав немного, сказал:
– Что касается Ханны, я намерен дать обет молчания. Но прежде мне хочется, чтобы ты понял… Я полюбил ее.
Плечи Бориса обмякли:
– О нет.
Я собрал тарелки, столовое серебро.
– Ладно, брат, не буду с тобой спорить. Трудно представить, что это может кончиться добром. Сейчас. И хватит об этом.
Чтобы покурить, мы перешли в другую комнату. Выдающийся мышелов Марсик (только-только появившийся в квартире), полуприпав к полу, обнюхивал нижние кухонные полки, а потом вдруг сел и принялся гневно и бурно скрести себя за ухом задней лапой.
– Она недурна, верно?.. – Борис имел в виду Агнес. – Кстати, у Эстер все хорошо. Я вытащил ее из ветеринарного подразделения, – сообщил он не без (подумалось мне) самодовольства. – Слишком много работы под открытым небом. Да, а еще я видел Алису Зайссер. Ты слышал о ней?
