Алексей Ивакин - Прорвать Блокаду! Адские Высоты
Грустно от этого. С другой стороны – это же не грибы. Они не растут снова и снова. И то, что каждый год их становится все меньше – это наша работа. Только я не представляю – как мы будем жить после этого Дня? Это как с солдатами. Воюешь, мечтаешь вернуться домой, дожить до Победы. Доживаешь. Возвращаешься. А дальше-то что?
А дальше надо жить тихой мирной жизнью. Где места для подвига гораздо больше. Где подвиг – не одноразовый рывок на амбразуру, а нудный и рутинный – ежедневный! – труд. Причем, как правило, никем не оцениваемый.
А ведь многие из тех, кто вернулись – так и не смогли перестроиться. Может быть, потому, что ничего не умели, кроме того, как убивать.
Так-то это страшно. Двадцатилетний пацан, который только и умеет – как правильно убивать. А ведь в мирной жизни нужно совершенно другое… И некому тебя научить этой самой мирной жизни.
У нас всех попроще. На войну мы ездим как в отпуск. Кто-то раз в год, кто-то два. Это здесь мы – Змей, Еж, Буденный, Белоснежка, Мать…
А дома мы – юрист, инженер, журналист, спасатель, педагог…
Так что все нормально с нами будет. Наверное. Если сможем остаться людьми, а не функциями.
Собственно говоря, на этом совет и заканчивается. Командиры разбредаются по своим отрядам, с привычной злобой ругая все и вся.
Сашка остается ночевать у нас. В землянке места достаточно. И мы идем к Ваське со Степой.
Там как раз решают – куда идти завтра.
Питерские предлагают идти на поле за дорогу. У них минаки классные – до пяти метров в глубину берут. А поле это – перепахано было после войны. Вместе со всем железом и людьми.
После первой же вспашки трактористы местного колхоза отказались там работать. После нескольких подрывов.
Если выстроиться цепочкой – можно пройти по этому полю – пять километров в длину, пять в ширину – и просто пособирать кости с земли. В прошлом году прошли через него наискосок. Набрали два десятилитровых мешка костей. Где-то берцовая кость. Где-то лучевая. Где-то нижняя челюсть. Где-то ребро.
Как их всех хоронить? Как учитывать?
Никак.
Это доборы.
Есть такой термин – добор. От слова «добрали». Ну, например. Идешь по лесу – старый раскоп. Прошлогодний. А в отвале земли косточка сереет. Просто вот не заметили в прошлом году. Бывает такое – неаккуратно сработали. Наша вина, я знаю. А бывает, что прямое попадание – и кости по лесу разбросало. Или ногу-руку оторвало-выкинуло. Или перепахали – как на том поле… Вот это все и есть доборы. За бойца мы их не считаем. Просто вместе со всеми и хороним останочки.
– Мы на поле не можем идти, разрешения на него нет, – говорит Еж.
– Мга разрешения не дала, что ли, – удивляется Степан.
– А мы там и не спрашивали ни разу за семь лет.
Поле – в другом районе. Чтобы там поработать, надо получить разрешение уже не в Кировском районе, а в Мгинском. Граница идет прямо по дороге. Все время представляю себе, что вдруг граница бы шла по лесу. И нашли бы мы бойца, ноги которого в Кировском, а голова во Мгинском. И не имеешь права подымать то, что лежит в другой административной единице. А я не шучу. Начальник Мгинского РОВД за этим следит как за своим огородом. Караулит. Да не шучу я! Два года назад его архаровцы остановили нашего парня, только из леса вышедшего и решившего сократить путь через это проклятое поле.
Наряд его там и цепанул.
Особых страстей не было. Отделался часом в «бобике» и заполнением протокола. Слава богу, патронов в карманах не было. Три патрона – основание для задержания. А ежели эти патроны рабочие – основание для пяти лет лишения свободы. Это как экспертиза покажет.
Это мы все прекрасно знаем.
Но решаем идти все же на поле. Почему? Да потому как там мало кто копает. Потрудиться там надо. Не. Не как в лесу. Труднее. В лесу легче работать. И не из-за Этих… На Этих нам наплевать. Там…
– Может, траншею завтра проверим? – подаю я голос, садясь у костра.
– А качать ее как? Там же задница.
– Как-то надо, – пожимаю плечами.
– Траншея? Какая траншея? – Сашка берет из моих рук кружку с водкой.
– Не доходя мелиоративной канавы метров триста. Перпендикулярно к речке выходит.
Сашка хлебает глоток, передает кружку дальше. Отблески костра на лицах. Дым идет вверх. Если бы не питерская природа – я бы сказал, что день завтра будет солнечный.
– А что там?
– В прошлом году двух бойцов на брустверах подняли, гильз куча, как обычно, Дед фляжку немецкую оттуда поднял. Мы тогда пытались ее перекрыть и воду отчерпать ведрами, но там ключи из дна бьют. Она наполняется, зараза, на глазах. Только сел перекурить – снова полная, – это Артем-Буденный голос подал.
– Помпа нужна. Без помпы там делать нехрен, Белоснежка, скажи!
– Нехрен! – соглашаюсь я с Юдинцевым. – Там воды мне почти до средины бедра. Вот странное дело – река ниже. Траншея на холме. А вода в реку не уходит.
– Здесь везде так, – Сашка опять сдвигает фуражку на затылок и открывает свой планшет.
– Копаный? – немедленно прищуривается Еж.
– Нет. Но аутентичный. От деда остался с войны. Руки убери, потом покажу! – Сашка достает блокнот и делает какую-то запись в нем.
– Блокнот тоже аутентичный? – немедленно язвит Еж, слегка обиженный тем, что планшетку в руки не дали.
– Блокнот как раз копаный… – флегматично отвечает Сашка. А потом сразу переходит к делу. – Помпу могу послезавтра привезти. Только с условием – бензин ваш.
– Да у нас дядя на бензиновой фабрике работает. Жрать нечего – один бензин в доме. А он все шлет и шлет, сволочь такая! – Дембель это все говорит так серьезно, что я бы ему поверил. Если бы не знал его. Вот точно так он и девок охмуряет.
Саша нас уже знает, а потому на провокации не поддается.
– Значит, с вас бензин, с меня помпа. Откачаем траншею – покопаемся там. Леха, а ты петь сегодня будешь?
Это уже мне.
Вот блин, опять… Ну не люблю я петь. Хотя и умею. Ну ладно… Все равно от вас не отвязаться. И я беру гитару в руки. Смотрю на костер. На лица моих друзей. На лес. И…
Roter Sand und zwei Patronen:Eine stirbt in PulverkuЯ.Die zweite soll ihr Ziel nicht schonen,Steckt jetzt tief in meiner Brust…
– Бля… – потрясенно говорит Еж. – Это вот что ты сейчас сделал?
– Ууу… Немчура проклятая… – протрубил Юдинцев, прикуривая от обугленной веточки из костра.
– Будете смеяться, но это «Раммштайн», – эту песню я выучил на языке предков еще пару месяцев назад.
– Белоснежка, ты бы еще «Хорст Весселя» спел!
Я закрываю глаза и повторяю припев. Теперь уже на русском.
Красный песок и два патрона:Один умрет в поцелуе пороха,Второй же цель не пощадит,И глубоко мне грудь пронзит…
А потом, без перерыва:
Если я в болотах от поноса не умру,Если русский мне снайпер не сделает дыру,Если я сам не сдамся в плен,То будем вновьКрутить любовьС тобой, Лили Марлен,С тобой, Лили Марлен.
Вот такая я скотина. Ага. Немецкие песни пою. А потом мы все ржем. Над чем ржем? А бог его знает. Над звездами, наверное, которые внезапно высыпали веснушками на ночном лице неба. Днем эти веснушки исчезают…
– Значит, завтра на поле, послезавтра на траншею?
– Вы бы, мужики, не ходили бы туда… – советует Саша.
– Да хрен с имя, – по-вятски отвечает Еж. – Отбрехаемся как-нибудь.
– Ну, как хотите… Мое дело предупредить.
Мы допиваем последнюю кружку. А потом разбредаемся по землянкам и палаткам. Я захожу последним. Пока все заползают в спальники – я забиваю печку дровами. В землянке вроде и так тепло. Но под утро это тепло уйдет. Так что пусть она пока гудит – наша печечка, которую мы притащили за тысячу двести километров из далекого Кирова. Второй раз причем. Первую кто-то стыбздил. Обратно тащить лень – вот и закапываем ее после вахты рядом с землянкой. То ли на чермет сдали, то ли домой утащили. Ну, ничего – еще стыбздят – еще привезем.
Люди все-таки уроды. Это моя последняя мысль на сегодняшний день. После этого я залезаю в свой спальник. Под голову кладу пуховик, вывернутый наизнанку. Я лежу крайний у выхода. Оттуда слегка поддувает. Но мне пофиг. Потому как печка – работает, водка – греет, а спальник сшит из термофайбера.
Ах ты ек-макарек! Носки забыл сменить на ночные, мамой вязанные… Так в обычных хэбэшных и уснул…
И снилась мне почему-то мама. Молодая, красивая…
Линия жизни
(Январь 1942 года)
Холод бывает разным…
Кто-то из знаменитых полярников сказал, что к нему нельзя привыкнуть. Когда Вика первый раз прочитала об этом, то сильно удивилась.
Что такого страшного в этом холоде? Оделся потеплее – и все! Вике всегда нравилась зима – елка, горки, мандарины, лыжи и коньки. Это же здорово! Особенно здорово пахла мама, когда возвращалась домой с работы. Свежий запах морозца в теплой квартире.
А папа пах табаком и машинным маслом.
Папа пропал без вести еще осенью. Его самолет сбили за линией фронта.
А потом пришел холод. Настоящий военный холод. Безжалостный.
