Марина - Алия Амирханова
Сегодня с утра зарядил дождь. Седовласый, с густой и такой же седой бородой, крепкий, широкий в плечах, крутого нрава охранник Иван Прохорович, изрядно вымокший не вытерпел и стал сколачивать себе навес. О том, что и женщины промокли его, не волновало. Приказа начальства работать в любую погоду придерживался строго. Зоя, заметив отсутствие охранника, подбежала к Наташе.
– Беги на пилораму. Здесь недалеко. Петровна сегодня там работает. Я с ней давеча переговорила. Ждёт она тебя. Я сказала, откуда ты будешь бежать. Сама тебя увидит. Спрячьтесь. Любопытных много. Не доверяю я людям.
– А как же он?
– Навесом занялся. Промок, сука. А что и мы насквозь, ему всё равно, – Зоя выругалась. – На час как минимум задержится. Беги, я прикрою. Скажу, что в уборную пошла. Беги.
Наташа побежала той дорогой, которую указала Зоя. Правда, пришлось перелезать через небольшие насыпи, прыгать через ямы, но зато через пять минут была на месте. Самым строгим на стройке был Иван Прохорович, и тот в такой ливень не выдержал. Все остальные охранники давно уже как прятались, где придётся и резались в карты.
– Наташа, – её окликнули.
Повернув голову, увидела пожилую женщину. Усталый вид. Ввалившиеся глаза с синяками под глазами, отёчность, что свидетельствовало о сердечной недостаточности. По виду женщине можно было дать лет восемьдесят, хотя, как говорила Зоя, той едва шестьдесят исполнилось. У Натальи ёкнуло сердце от страшного предчувствия. В облике женщины ей почудился мертвец, вставший из могилы.
Женщина рукой позвала следовать за ней. Наташа молча пошла, и лишь когда они спрятались за грудой досок, поздоровалась.
– Здрасьте.
– Здравствуй, милая. Ты хотела поговорить со мной.
– У меня к вам просьба. Я врач, и у меня дочка…От немца.
– Не надо подробностей.
– Ей скоро три года. Они её заберут и отвезут в детский дом. Там поменяют фамилию. Я не смогу её найти.
Наташа на секунду замолчала, чтобы не разрыдаться, но сумела взять себя в руки.
– От меня что надо?
– Вы в Москву едете. Заберите мою дочь с собой. Отведите в московский детдом. Скажите, что вам подбросили или нашли на вокзале. Я вам дам бумажку с данными её места рождении. Где и фамилия, и имя, и где родилась. Пусть не меняют. Соврите! Скажите, что-нибудь от себя, лишь бы не меняли фамилии и имени. Я потом смогу найти её. Пожалуйста.
Женщина пристально посмотрела на неё.
– Вывези дочь в Болохово. Сумеешь?
– Постараюсь.
– Тогда и я постараюсь сделать, о чём просишь. А сейчас иди.
За колечко врач детского отделения помогла вывезти живую Марину вместо умершей от тифа девочки за пределы лагеря, откуда её и забрала сестра реабилитированной учительницы. Как ни опасалась Наталья за судьбу дочери, Вера Петровна была пожилой женщиной и к тому же совершенно больной после двух лет лагерей, но выбора у Наташи не было. Отдав в руки учительницы справку, где указывалась фамилия Марины, год и место рождения, она, благословив дочь, “отпустила”, надеясь, что та попадёт в московский детский дом.
Но судьба распорядилась иначе. Добравшейся до Курска Вере Петровне стало очень плохо. Их сняли с поезда. Женщину поместили в местную больницу, где через три дня она скончалась. Её сестра, убитая горем, отвела Марину в первый, попавшийся детдом города, отдав воспитательнице данные о девочке. На вопрос, откуда ребёнок, прямо ответила, что мать родила её от фашиста и сейчас находится в фильтрационном лагере. Какая судьба ожидает мать, – неизвестно.
Воспитательница, потерявшая на войне дочь и сына, узнав об этом, прониклась лютой ненавистью к матери ребёнка, а заодно и к девочке тоже.
Война только закончилась. Курск был оккупирован, и после освобождения семьдесят процентов предприятий и жилых домов оказалось разрушено. Ни продуктов, ни одежды, ни хорошего жилья в городе не было, хотя настрой на возвращение к нормальной и счастливой жизни был огромен. Куряне сразу же, ещё в сорок третьем, как только из города был изгнан фашист, все свои силы, всех тех, кто не был на фронте, бросили на восстановление города. Работали и женщины, и старики, и дети. Разбирали завалы: сортируя кирпичи, выпрямляя фермы, выравнивая железо. Из всего этого потом сами же жители строили себе дома. В школах стали обучать строительному делу, чтобы потом работать на восстановлении города. Власти Курска делали всё, чтобы улучшить жизнь – и прежде всего детей.
Беспризорников было много. Под детские дома приспосабливали любые пригодные для жилья помещения. Не хватало кроватей. Спали по трое и более человек. Питание было скудное. Детишки ходили в лохмотьях. Важно было собрать детей, накормить и дать ночлег. Попав в три года в детдом, Марина не особо почувствовала разницу в быту: в лагере было не лучше, но она ещё помнила маму. Её ласки, теплоты, улыбок маленькой Марине не хватало, но с молоком она словно впитала и мамино терпение, и стойкость, оттого никогда не плакала. Даже тогда, когда воспитательница грубо дёргала её за волосы, била, постоянно ставила в угол. Марина лишь украдкой поглядывала на дверь в ожидании, что мама придёт за ней. В отместку за выносливость воспитательница, которая принимала девочку, рассказала всему персоналу детдома, кем были родители Марины, добавляя от себя грязные домыслы по теме предательства и разврата. И ненависть, как дурная болезнь, передавалась из уст в уста, сея неприязнь к ни в чём не повинному ребёнку.
Теперь Марину ненавидели многие, начиная с директрисы и кончая нянечками. Девочке реже всех меняли одежду, реже всех купали, до школы она ходила наголо остриженная. Её ругали и отвешивали подзатыльники за ни за что. Уже с трёхлетнего возраста за ней прочно закрепилась прозвище «фашистский выродок». Детишки быстро усвоили, что Марину не любят взрослые, и восприняли это как должное. С ней никто не хотел играть, её толкали, обзывали,
