У городских ворот - Евгений Самойлович Рысс
Учился Николай в ФЗУ. День, когда он впервые, в качестве ученика, пришел в механический цех, был в нашем доме отмечен пиршеством. Зарезали поросенка, собрались товарищи отца и товарищи деда, был провозглашен тост за нового слесаря, и дед, растрогавшись, произнес речь. Он говорил о фамильной чести, о добром имени рода Федичевых, которое должен поддержать Николай. Николаю налили стопку водки, и он осушил ее, не моргнув глазом. Мать пришла в ужас, а товарищи отца заявили, что в парне видна порода и что из него будет толк. Николай был очень смущен и, кажется мне, счастлив. Ответная речь его была коротка. Он сказал, что отец хороший мастер и дед хороший мастер, так что, если они ему помогут, он надеется чему-нибудь научиться.
Гости давно разошлись, и мать убрала со стола, а отец и Николай долго ходили по двору и разговаривали, как два товарища. Я не знаю, о чем они говорили, но помню, как шагали они в ногу, оба широкоплечие, коренастые. Помню ласковые нотки в голосе отца, которые можно было уловить, хотя его голос еле до меня доносился.
Одна только фраза неприятно прозвучала в этот вечер, и сказана она была Ольгой. Когда выпили за будущего слесаря, Ольга вдруг спросила отца:
— А разве, папа, ты не хочешь, чтобы Николай учился?
— То есть как не хочу? — удивился отец. — Ему еще много придется учиться. На хорошего слесаря совсем не так легко выучиться.
Ольга наморщила лоб, — у нее была манера как-то особенно морщить лоб, когда она чего-нибудь не понимала или не могла что-нибудь объяснить.
— Я не об этом, — сказала она. — Неужели ты не хочешь из него сделать более… более…
Она запуталась и смутилась. Гости и отец строго смотрели на нее. Они очень хорошо поняли, что она хотела сказать.
— Быть слесарем, — сухо сказал отец, — это и трудно, и почетно, и важно. Ни я, ни мой отец, ни мой дед, никогда не стыдились своей работы.
И сразу же перевел разговор на другую тему.
Первая вечеринка
Я помню свой восторг, когда Ольга и Николай впервые взяли меня с собой на вечеринку. Мне было в это время четырнадцать лет, и я учился в шестом классе средней школы. Костюма у меня еще не было, я носил толстовку, но Николай дал мне крахмальный воротничок и повязал галстук радужной расцветки. Отец очень интересовался нашими сборами, внимательно оглядел Ольгу в новом шелковом платье, решил, что у меня очень солидный вид, расспрашивал, много ли будет народу и кто именно, посоветовал Николаю, как лучше направить бритву.
В девять часов за нами зашли Колины друзья, и мы отправились. Вечеринка была у Калашниковых. Отец Пашки уехал в командировку, и Пашка выпросил у матери разрешение собрать гостей. У них была большая квартира в новом доме ИТР, с балконом, стенными шкафами, мусоропроводом и еще какими-то чудесами техники, которыми Пашка невероятно хвастал. Ребята его дразнили за хвастовство, но он не смущался. Впрочем, главным предметом его гордости было не это. У него был заграничный патефон и много заграничных пластинок. Гости были одеты очень нарядно, в пестрых галстуках и крахмальных воротничках. Я не узнавал наших заводских ребят. Они были необычайно торжественны, подчеркнуто вежливы с девушками и танцовали удивительно плавно. Я, по молодости лет, думал, что нам, рабочим, так вести себя не полагается, поэтому я держал себя нарочито грубовато, и остальные смотрели на меня удивленно. Впрочем, бо́льшую часть вечера я молчал и только раза два или три открыл рот. Когда Пашка Калашников, торжественно распахнув дверь, галантно сказал: «Пожалуйте, товарищи, ужинать» и, предложив Ольге руку, проследовал с ней в столовую, я вдруг, неожиданно сам для себя, сказал сиплым басом: «Ну, что же, пошамаем» — и тотчас же подумал, как в сущности хорошо было бы провалиться сквозь землю. За ужином я попробовал ухаживать за соседкой и, страшно покраснев, сказал: «Водки выпьем?» Я собирался произнести эти слова басом, но сорвался на дискант. В этом возрасте никогда нельзя ручаться за собственный голос. Я так смутился, что отвернулся, и до сих пор не знаю, что мне ответила соседка. Когда я в следующий раз на нее посмотрел, она, смеясь, чокалась с Ваней Андроновым и, кажется, обо мне и думать забыла. С горя я придвинул чайный стакан, твердой рукой налил его до половины водкой, залпом выпил — и сразу охмелел. Я еще не отнял стакана ото рта, когда раздался испуганный голос Ольги: «Леша, что ты делаешь?» Но мне уже было море по колено. Я крякнул, как крякал, бывало, дед после чарки, и потянулся через весь стол доставать собственной вилкой из селедочницы кусок селедки. Локоть я окунул в соус, но не смутился. Мне вдруг пришло в голову, что все эти люди, сидящие за столом, — просто буржуи какие-то и что, чорт подери, не стану же я к ним подлаживаться. Я вспоминаю, что я объяснял кому-то, что, мол, по-нашему, по-рабочему… что именно по-рабочему, я уже не помню. Может быть, я сам добрался до дивана в соседней комнате, а может быть, Николай и Ольга довели меня до него. Я заснул и проспал, видимо, часа два. Проснулся я от острого чувства стыда, которое, кажется, мучило меня и во сне. Осторожно приоткрыв глаза, я увидел, что лежу на диване, в комнате, застланной большим ковром, освещенной лампой под оранжевым абажуром.
В соседней комнате играл патефон и танцовали. На другом конце дивана сидели Ольга и Пашка Калашников. Я вспомнил свой позор и снова закрыл глаза, боясь, как бы они не увидели, что я проснулся.
«Чорт с ними, — думал я. — Нужны они мне все!» Я представил себе, как я кончаю школу, поступаю на завод, изобретаю двадцать новых машин, и Пашкин отец умоляет меня притти к нему в гости, но я говорю, что, к сожалению, занят,
