Жизнь Василия Курки - Александр Шаров
А ты дай ему иа того сундучка, что в скрыне схован. Дай трохи - бо ще сгодится.
Подполковник выглянул было на улицу, быстро вернулся, отвел Гришина в сени, сел на мешок с соломой, раскрыл планшетку и, заглядывая в длинный листок, вложенный под целлулоид поверх карты, зашептал на ухо:
— Уточняю: боевая задача выглядит так. Ударной группой в составе… Ну, это нас не касается… Нанести удар с фронта Ямполь - Ляховцы, в общем направлении Вериводка - Збараж - Тарнополь. Оценка противника: все пехотные и танковые дивизии сильно потрепаны в предыдущих боях, понесли большие потери и последнее время усиленно пополняются маршевыми батальонами.
Свои войска: все части понесли значительные потери.
Укомплектованы в подавляющем большинстве малообученным контингентом с временно оккупированной территории. Шоссейные и улучшенные грунтовые дороги на протяжении направления главного удара отсутствуют.
Подполковник часто замолкал, беспокойно крутя головой на тонкой шее с большим кадыком : не подслушивают ли?
Понизив голос до еле слышного шепота, он сказал :
— Вот какой казус, голубчик. В девятнадцать ноль ноль - отменяется. Ночью схватит морозцем - сразу выходите. Вдвоем с Куркой. Ему бы, по правде, лежать еще недельку, все-таки черепное ранение. Ну, да что поделаешь. А я дождусь, пока тылы подтянутся, и тоже. Вы там, на месте, сразу разворачивайтесь. Работы будет много. Ясно?
Гришин вернулся в хату и, зябко втянув голову в воротник шинели, сел рядом с Куркой.
Хозяин по-прежнему шагал по хате, что-то убирал, прятал, иногда, без видимой цели, просто трогал попадающиеся ему на пути вещи : комод, вышитый рушник на стене, косу, топор, украшенные бумажными кружевами полки с посудой. Остановившись у загородки, он ударом сапога сбил фанеру. Открылся самогонный аппарат - котел, трубки, змеевики. Из медного крана в стеклянную сулею то капал, то лился, то выбивался с такой силой, что в стороны летели брызги , окруженный мутноватым облаком самогон. Стенки сулен были покрыты капельками. К потолку поднимался сивушный пар. Все это как бы дышало непричастной к окружающему и неуместной хмельной веселостью.
— Собери на стол, Ядя, - сказал хозяин, полузакрыв глаза. - Чтобы все как у людей. В остатний раз… А скатерть возьми из комода, ту, мамусину. И сало из скрыни.
Ядвига поднялась.
Курка не отрываясь следил за ней взглядом, в котором смешивались подозрительность с детски удивленным обожанием. Гришин сидел, по-прежнему втянув голову в воротник шинели и скрестив руки, стараясь согреться : его лихорадило.
Когда стол был накрыт, нарезаны хлеб и сало, принесены огурцы в обливной миске, хозяин вытащил из-под крана трехлитровую сулею, сменив ее другой. Поднял тяжелую посудину, поставил среди стопок и, церемонно поклонившись, пригласил :
— Проше паньства до столу!
Курка вопросительно взглянул на Гришина.
— А чего ж, - сказал Гришин. - Да и трясет что-то…
Выпили по стаканчику, потом еще.
Курка сидел хмурый, сосредоточенно глядя на стопку и ломоть хлеба с толстым куском сала, пододвинутый ему Ядвигой, потом вдруг, чуть подняв брови, спокойно и счастливо улыбнулся.
— Чего ты ? - спросил Гришин.
— Листопадовка вспомнилась, - рассеянно отозвался Курка.
— Давно из дома ?
— Седьмой год.
— Как так ?
— Дядька меня выдрал, обозвал куркульским последышем, я и драпанул к батьке на Вычегду.
Курка говорил шепотом и все так же, странно и нежно, по-детски, улыбаясь.
Когда Курка заговаривал, Ядвига переставала есть и пить, и видно было, что она прислушивается, боясь проронить малейшее словечко. Скулы у нее напряглись и резче обозначились.
— Добрался до отца? - спросил Гришин.
Курка кивнул.
Хозяин поднялся, вытянулся во весь свой огромный рост и запел оглушительным басом :
Взвейтесь, соколы, орлами,
Полно горе горевать,
То ли де… То ли дело под шатра-а-ами
В поле лагерем стоять.
По-прежнему в избе время от времени появлялись солдаты и, оглядевшись, кто несмело, кто увереннее, подходили к столу.
Продолжая петь, хозяин каждому наливал самогон в граненый стаканчик и отрезал ломоть сала.
Старая песня , - сказал Гришин, когда хозяин замолк.
— В императорской гвардии пели, - отрапортовал хозяин . — В одна тысяча девятьсот пятнадцатом. В Санкт-Петербурге.
— Неужели вы и в царской гвардии служили ?
— А як же, - Хозяин еще больше вытянулся, отер усы и опрокинул стаканчик.
— Долго ты був… с таточком ? - тихонько спросила Ядвига.
Курка молчал, но перестал улыбаться и насупился.
Гришину не в первый раз стало жаль Ядвигу, и он повторил вопрос :
— Сколько с отцом прожил?
— До сорок первого. В июле его сосной придавило, и сразу… А я удрал на фронт.
Все помолчали.
— А може, спать лягим? - предложил хозяин.
Совсем стемнело. Гришин постелил шинель и улегся на лавке у окна, Курка - на другой лавке. Ядвига забралась на печь. Солдаты все заходили и заходили. Темнело, и фигуры их становились почти неразличимыми. Потом они стали совсем не видны в темноте, плотной от человеческих дыханий и тумана, заползающего с поля. Только слышался время от времени топот сапог и жестяной шелест пропитавшихся влагой плащ-палаток.
Засыпая, Гришин плотнее закутался в рядно.
2.
Во сне Гришин почувствовал тревогу от прерывистого шепота. Он насильно открыл глаза, как делаешь, пытаясь прогнать дурной сон. Но шепот звучал по-прежнему, задыхающийся, невнятный, странный оттого, что казалось, будто он слышится сверху, из темной пустоты.
Не сразу Гришин сообразил: это Ядвига лежит на печи и шепчет, зовет, почти заклинает Курку :
— Хедь до мене, децко мое, децинко. Татусь юж ушел, никто не услышит. Ты лезь на печку, не бойся. Ничего не бойся, децинко мое.
— Молчи ! Отстань, - отвечал Курка так же еле слышно, голосом испуганным, хриплым, вздрагивающим, будто он плакал. - Не смей ! Отстань!
Он повторял «не смей» , «отстань» , как мог бы сказать «сгинь» верующий, которому примерещилась нечистая сила.
Ядвига словно не слышала. Шепот ее лился сквозь темноту вниз, как ручей, - вздрагивающий, обволакивающий , одновременно слабый и всесильный.
— Иди скорей! - шептала Ядвига. - Ты не думай, мне э т о не нужно. Анджей говорил: «Льдинка моя». Говорил : «Била, як снег, и холодна, як снег». Он меня целовал, а я думала - скорей бы уж. Иди, иди, децинко мое, любо мое кохано.
— Отстань ! - хрипло повторял Курка .
Теперь казалось, что Ядвига говорит не Курке, а самой себе. Будто что-то растаяло в ней, как тает ледник, и льется поток - сквозь темноту, сверху вниз, - способный пробить сердце.
Она говорила:
— Я потому и не понесла, что холодная була. А до тебя я ласковая, коханый мой. Ты иди до мене, а то погибнешь без этого. Родился и погибнешь т а к, как 3ося, которую Бандера сгубив.
— Отстань, - повторял Курка . - Заладила:
