Юрий Щеглов - Святые горы
Первым делом сдергивали занавеси. Тюль перед войной доставался втридорога. Он только входил в моду у людей ремесленных и торговых, по обеим сторонам нижнего отрезка тополиного бульвара, вокруг шумной базарной площади, на улицах с названиями Керосинная, Борщаговская, Хлебная… Они, эти люди — ремесленные и торговые, — несмотря на войну, не собирались прощаться с неплохо налаженным бытом и обмозговывали, как облегчить себе существование при новой власти.
Вторым делом почему-то выбивали изнутри стекла. И здания имели вид обезумевших от горя. Тротуары усеивали осколки.
Пятиэтажный дом, о котором идет речь, пока не трогали. В него никто не заворачивал — по привычке. Охотники до чужого добра позабыли о переулке напротив университета в зловещей — подспудной — суете предоккупационных дней, а может, просто трусили, чуя подлым сердцем, что наши обязательно вернутся — вдруг вернутся скоро? — и за те квартиры спросят особо, построже.
Неделю назад Юлишка не очень волновалась, потому что мимо парка по Владимирской нет-нет да проносились грузовики, повозки, артиллерия, проходили торопливым шагом красноармейцы. Со стороны шоссе, рассказывали, бои шли тяжелые, впрочем, не тяжелее тех, что бушевали за обрывистыми кручами, за знаменитым лесом, куда немцы выкинули парашютный десант и где полегли тысячи ополченцев и среди них два профессора, Муромец и Зильберберг, приятели Александра Игнатьевича, и другие важные начальники.
Как ни ужасно выглядели обескровленные и усталые части, как ни велико было их стремление вырваться поскорее из каменного мешка, из грозящих сомкнуться клещей, — все-таки с ними Юлишке жилось спокойнее. Вдруг красноармейцы все-таки не уйдут? Никому, даже отъявленным негодяям, до конца не верилось, что уйдут. Мало ли — отступают, авось и не отступят. Вон их сколько, молодые, здоровые, с винтовками. Не каждый отважится на их глазах безобразничать — запросто пристрелят. Одно только присутствие этих частей, измотанных, объятых отчаянием, — ничего, кстати, общего не имевшим со страхом, — удерживало мародеров от гнусных поступков.
Месяц назад Юлишка, направляясь на базар, всегда вежливо раскланивалась со Скрипниченко или Любченковым — постоянными блюстителями порядка в их маленьком переулке. Юлишка обожала порядок и относилась с почтением к милиционерам. У них очень опасная работа.
Когда в семье порядок, Александр Игнатьевич добивается лучших результатов в лаборатории, о нем чаще пишут в газетах. А Юлишка привыкла читать газеты и встречать там фамилию, ставшую родной. Свою она постепенно забывала, словно сама ее память не желала отделяться от Александра Игнатьевича и его близких.
С пользой доживаю свой век, радостно думала Юлишка.
Итак, дом напротив университета громоздился нетронутый, замкнутый — не ведающий, какая ему уготована участь.
2
Юлишка спустилась в полуподвал флигеля, надавила кнопку громогласного звонка и приготовилась ждать, пока Кишинская откроет. Ядзя, опытный швейцар, и собственную дверь открывала не сразу. Ей нужно сперва хорошенько прокашляться да напялить замусоленный капот. Юлишка предположила, что Рэдда залает, учуяв знакомый запах. Но за дверью — полное молчание. Тишина, пустота.
Юлишка позвонила еще. Никто по-прежнему не отозвался. Юлишка селг на ступеньку, — не могла заставить себя выбраться наверх посмотреть в окно, — и начала гадать: куда Ядзя запропастилась в такую рань и как ей теперь поступить — то ли ждать, то ли вернуться?
Смежив веки, Юлишка почему-то представила какие-то скотские рожи вместо обыкновенных солдатских физиономий. Она съежилась от грозного предчувствия. Что-то случится! Что-то непременно случится! Но что?
И лишь она мысленно произнесла эти слова, как тишина взорвалась цепочкой звуков: пух-пах-пох-пух!.. Похоже, что от ударов об асфальт, одна за другой, лопались десятки электрических ламп.
Юлишка мелко задрожала и привалилась к решетке перил. Она сразу вообразила, что целились именно в Ядзю и что ее уже убили наповал. Юлишка довольно подробно все это нарисовала себе.
Вот Ядзя вскидывает ладонь, вот по ее щеке струится кровавый ручеек, вот колени неловко — не по-женски — подтягиваются к животу и замирают. И все это там, в ее измученном мозгу, получило чрезвычайно странные и далекие от возможной реальности очертания — зыбкие, будто отраженные в бегущей воде.
На глазах у Юлишки однажды убили человека. Сперва стреляли поверх — гулко, в пустоту. А потом — пах — и попали.
Но кто стрелял, Юлишка запамятовала: петлюровцы, деникинцы, гетманская варта или немцы? Вроде гетманская варта.
То, что она представляла сейчас, — куда страшнее. Ведь пуля угодила в Ядзю! В милую, дорогую Ядзю!
Юлишка очнулась от прикосновения. Ядзя склонилась над ней — живая, невредимая, но перепуганная до
смерти. Перед уходом Ядзя накинула на плечи пальто, и теперь оно сползало на цементный неметеный пол. А Ядзя, вместо того чтобы подхватить и почистить это праздничное и так ею оберегаемое пальто, села на него и пригорюнилась. Теперь Юлишка решила, что стреляли не в Ядзю, а в дворничиху Катерину, но Ядзя видела ее гибель и, как Юлишка когда-то — в те далекие времена, — еще не в состоянии прийти в себя.
Человека убили на Костельной, угол Думской площади.
Ядзя молчала. Ни слова о выстрелах или о том, где она бродила спозаранку. Отдышавшись, Кишинская, кряхтя, поднялась, забыв про пальто, и начала возиться с замком — никак не просунуть желтый плоский ключ в прорезь.
Юлишка аккуратно отряхнула пальто от пыли. Она стояла рядом с Ядзей, растерянная, несчастная, как бедная родственница, будто не веря, что та впустит ее по собственной воле.
Сейчас все объяснится, думала Юлишка, я войду, и все объяснится.
Но что должно объясниться, она, если бы ее спросили, не ответила.
В полном смятении Юлишка последовала за Кишинской в комнату и плюхнулась в изнеможении на подвернувшееся кресло — подарок бабушки Марусеньки.
И сразу же: на полу, возле домашней — Ядзиной — туфли, она заметила тонкий цилиндрик пепла — в пятую часть неочиненного карандаша. Сизо-голубой с белыми вкраплениями.
Рука, которая держала сигарету, догадалась Юлишка, длинная, даже длиннющая, как у гориллы в зоопарке, где она любила по воскресеньям прогуливаться вдоль клеток с Юрочкой, сыном сводной сестры Сусанны Георгиевны — Саши, муж которой еще двадцать восьмого июня прямо из своего депо ушел добровольцем на фронт.
Кто здесь курил? — хотела спросить Юлишка. Но Ядзя затараторила, отвлекая ее от тревожного вопроса.
— Чего приплелась, глупая? Они совершают обход, чтоб раз — и дома обязаны жильцы сторожить, — путаясь в словах, выпалила Ядзя. — У нас район ведь знатный, сама знаешь — напшетиву унивэрситэту.
— Какой обход? Кто совершает? — в надежде услышать доброе известие торопливо спросила Юлишка.
Ядзя с раздражением, почудилось ей, ответила:
— Кто! Кто! Новая власть. Фашисты. Ключи отобрали от квартир. Только от вашей, двенадцатой, Кареевых, Жилы и Апрелевых нету. Так велели, чтоб немедленно достала. А коменданта и след простыл.
— Сусанна Георгиевна не доверит ключи кому попало, пусть даже и управляющему жилкопом, — с оттенком гордости, но невпопад воскликнула Юлишка.
— Они тебе покажут — управляющему жилкопом, — пригрозила Ядзя. — Иди домой, иначе дверь выломают.
— Не выломают — дубовые, и правильно, что меня нет. И Рэдды. Позвонят, позвонят да уберутся.
— Ты сбрендила, Юлишка, дверь пойди открой. Меня они и тебя повесят, и у нас в доме всех убьют, и сам дом спалят, и улицу, и университет, и город весь, — волнуясь, продолжала путаться в словах Ядзя.
Но сердце Юлишки не дрогнуло. Ядзины предостережения! Немцы не мерзавцы и не дураки. Они не станут сжигать прекрасный дом, старинный университет и красивый город или убивать слабых женщин за то, что их не пустили в квартиру. Ерунда! У них у самих в Германии есть квартиры, и, говорят, неплохие. Пусть туда и убираются.
А на Костельной? Так то гетманская варта застрелила, а не немцы. Хотя постой! Он был плотным, коренастым, с кайзеровскими усами. Немец. Точно, немец.
Воспоминание краем крыла легко царапнуло мозг и упорхнуло.
А Юлишка поудобнее устроилась в кресле, намереваясь высказать подруге свою точку зрения на происходящие события, а главное — согласовать линию дальнейшего поведения. Мыслей у нее немало скопилось в голове.
— Посуди сама, Ядзя, — произнесла твердо Юлишка, вновь вызвав в своем воображении солдат в обличье навозных жуков, — я не отдам ключи и не пущу их на порог. Я паркет позавчера надраила.
