Юрий Щеглов - Святые горы
У подъезда затормозила — беззвучно — легковая машина. Если к ней особенно не придираться, может сойти и за наш «ЗИС-101». Три-четыре месяца назад сюда частенько подъезжали точно такие автомобили или очень похожие, трофейные, иностранных марок, пригнанные откуда-то из Закарпатья. Но мотоциклы! Мотоциклы, эти отвратительные вонючие велосипеды, здесь обычно не задерживались. И Юлишка опять подумала, что у парадных дверей с кремовыми, еще не успевшими пропылиться за войну занавесками, они производят дикое впечатление. Будто на изысканно — как всегда у Сусанны Георгиевны — сервированный стол вдруг выставили грязное помойное ведро.
Из легковой машины никто не вышел.
Юлишка соскучилась, ей захотелось чем-нибудь заняться на кухне.
Старинные бронзовые часы, олицетворяющие времена года посредством бесстыдно раздетых женщин, с золотыми римскими цифрами на черном, выпуклом, как глаз, циферблате, глухо ударили семь: бам, бам!..
Семь!
И Юлишка решила спуститься черной лестницей во двор к своей давней подруге и благодетельнице Ядзе Кишинской.
Накануне того дня, когда смолкла радиоточка, она снесла к ней во флигель основательные запасы провизии и отвела охотничью собаку — английского пойнтера Рэдду, рыжую суку, добрую, растолстевшую от безделья и кабинетного существования, с неприятно отвисшими ледяными губами, утыканными жестким волосом, но любимую ею, Юлишкой, за покладистый нрав, врожденную британскую чистоплотность и радостную готовность выполнить какое угодно приказание.
Они крепко дружили — Юлишка и Рэдда.
Вообще семья Александра Игнатьевича была дружной.
Юлишка гордилась своей предусмотрительностью. Случится что — запру квартиру на замок, заберу ключи и уйду жить к Ядзе.
Она совсем уж хотела откинуть щеколду черного хода, но неведомая сила внезапно как бы оторвала ее от пола, перетащила в противоположный угол, к другой двери, балконной, и заставила нагнуть голову.
Юлишка, не сопротивляясь, подчинилась этой неведомой силе и, взглянув во двор, задрожала: под самым балконом сновал не один знакомый навозный жук, а пять или шесть — целое стадо. Жуки ползали взад-вперед вдоль забора, отгораживающего дом от поликлиники и стационара Лечсанупра, которые фасадом выходили на параллельную, Пушкинскую улицу.
И еще кое-что поразило Юлишку.
В центре двора заброшенную, как степной курган, клумбу окружали военные, но без железных касок, — не солдаты, а, вероятно, повыше, но не намного, чином, — в пилотках и кепи: молоденькие кузнечики, свеженькие, сию минуту из цейхгауза: бери и наживляй на крючок. Вот так дергунчики! Они закидывали поочередно зеленоватые, искаженные стеклом физиономии к верхним этажам и что-то оживленно обсуждали.
Юлишка отодвинулась, страшась, что ее обнаружат. Но они, занятые разговором, никого не замечали и тыкали по-хозяйски пальцами в разные стороны.
Юлишка продолжала любопытствовать.
Немцы не казались ей злобными, только неприятными. Она нередко думала о них и до войны. Ведь Фердинанд Паревский не вернулся с той, далекой, империалистической. Ей чудилось иногда, что немцы издают скверный запах. Но какой — запах чего? — Юлишка сейчас и не смогла бы определить.
Немцы пахнут — вот фантазия! Пахнут немытые люди, а немцы чистюли. Она укоряла себя с минуту за то, что ей некогда это чудилось. Между тем ощущение, что именно новоприбывшие издают скверный запах, ее не оставляло.
Спокойно, не суетись, убеждала себя Юлишка: они тебе не причинят дурного, если ты сама не рассердишь их. Смелее, смелее…
Она готовила себя к встрече с немцами еще с того достопамятного воскресенья, когда мальчишки в полдень вдруг завопили хором у подъезда:
— Пленных фашистов везут!
Разумеется, она готовила себя к иной встрече.
Разве кто-нибудь предполагал, что немцы нахально заявятся сюда, прямо в город? Разве без нее семья бы эвакуировалась? Правда, она сама заупрямилась. И дело вовсе не в вещах. Вернее, не в одних вещах, Юлишка не любила брошенные дома. Уехать? Не-ет! Погасить очаг? Не-ет! Подобного враги от нее не дождутся. Они уже раз испоганили ей жизнь. Убили Фердинанда. И потом — куда она двинется из родных мест?
Юлишка захотела увидеть тогда — какие они, фашисты. Сильно ли изменились с той, далекой, войны?
Итак, в то достопамятное воскресенье Юлишка вместе с Кишинской в толпе других людей направилась к оперному театру. У темно-красной колоннады университета, на платформе, сцепленной с грузовиком, дохлой рыбой, выброшенной прибоем на берег, лежал продырявленный фюзеляж самолета.
Грузовик еле-еле вертел колесами. За ним почти вплотную следовал пикап, выкроенный из «эмки». В его кузове довольно свободно расположились четверо: трое в кожаных комбинезонах на молниях и один в снежного цвета рубахе, — немцы!
Немцы!
Немцы!!
Трое в комбинезонах держались уверенно, прочно раздвинув ноги и упершись ладонями в колени, а их товарищ, безнадежно уронив голову, маятником раскачивался, будто от зубной боли.
Юлишка и Кишинская догнали пикап и быстро пошли рядом, у самого колеса. Тротуары заполняли люди, ошеломленные необычайным зрелищем. В тишине отчетливо шаркали подошвы по брусчатке, глухо ворчал мотор. Трос скрежетал о фюзеляж. Юные красноармейцы сидели по краям платформы, болтая сапогами, и, улыбаясь, смотрели на толпу.
Когда пикап пересекал, подрагивая, трамвайную колею, пленный в снежного цвета рубахе вскочил, с хрипом выбрасывая изо рта короткие, как чурки, возгласы.
— Какие глупцы! Какие ослы! — орал он по-немецки.
Жилы на его шее взбухли, напряглись, как натянутые между столбами бельевые веревки. Бешенство обесчеловечило лицо.
Красноармейцы спрыгнули с платформы и протиснулись к пикапу. Один из них попытался открыть заднюю дверцу и влезть в кузов, но пленный ухватился за ручку и не пускал. Остальные летчики по-прежнему держались надменно, демонстрируя всем своим видом, что они не имеют отношения к выходке товарища и даже брезгают им.
— Хайль Гитлер! — прокатились над улицей неслыханные слова.
В пикапе поднялась сутолока. Летчики старались помешать красноармейцам. Они пошире раздвинули локти, выставили ноги. Бесноватого, однако, выволокли и несколько раз ударили кулаком по темени.
— Немец-то немец, а против наших слабенький, — и Юлишка подтолкнула Ядзю.
— Бить нельзя. Есть приказ не бить! — крикнул кто-то.
— Вот видишь, — отозвалась Ядзя, — есть приказ не бить!
Но Юлишка так и не додумалась, зачем это Ядзя ей повторила.
Немца насильно усадили в кабину грузовика, к шоферу, и двое красноармейцев встали на подножку. Машины, засигналив, набрали скорость.
Те, прежние, отметила Юлишка про себя, были высокомернее, и каски у них были иные, покрасивее, похожие одновременно и на блестящие елочные украшения, и на нахохлившихся птиц. И самолеты тогда не летали, и бомбы не падали.
Да, здорово изменились, снова подумала Юлишка, нервные какие-то нынче.
И она уже без капли страха опять прильнула к стеклу.
Когда двор очистился, бесстыжие часы за спиной, в недрах квартиры, отсчитали восемь.
Молоденькие кузнечики на суставчатых ногах ускакали, навозные жуки за ними втянулись в подъезд. Юлишка, помимо воли, вообразила, как они выглядят там, в черной штольне, и передернула плечами: бр! бр!
Страшно!
Она стерла со лба выступившие бусинки влаги и отстранилась от балконной двери, с тем чтобы выполнить первоначальный замысел — спуститься к Ядзе.
На лестнице черного хода ей никто не встретился. Двери у соседей были закрыты. За ними царило спокойствие, хотя Юлишка поочередно прикладывала ухо к замочным скважинам. К двери академика Апрелева Юлишка возвращалась дважды. Интересно, что бабушка Марусенька делает? Пьет чай, верно?
Во дворе она тоже, к счастью, ни с кем не столкнулась. Правда, перед выходом из парадного она долго и напряженно вслушивалась: не раздастся ли топот сапог, не скрипнет ли поблизости что? Топот, однако, не раздавался, и ничего поблизости не скрипело. Тогда Юлишка шмыгнула вдоль каменного забора Лечсанупра и украдкой проскользнула по аллее во флигель, где обитала Ядзя, только однажды метнув взгляд вверх на свои окна, которые показались ей незрячими. Как бельма у слепца. На стеклах лежал стальной отблеск начинающегося дня, первого дня оккупации…
Но Юлишка облегченно вздохнула: в общем, дом не изменился. На окраинных улицах, подальше, за университетским парком, и даже в самом центре, возле универмага, все обстояло по-иному. Это Юлишка знала по рассказам Кишинской доподлинно. Там квартиры, из которых эвакуировались жильцы, давно кто-нибудь да посетил: друзья или чаще недруги, соседи или просто грабители. Не пропадать, рассуждали многие, и среди них честные люди, добру, в конце концов.
