Николай Бабаев - Красные орлы

— Держи, держи! Головы снесу, если не поймаете. Стреляйте, пся крев!

Беспорядочный залп винтовок, еще и еще.

Но самолет далеко — не страшны ему поляки.

— Ах ты, большевик проклятый, собака!..

Капитан от злости чуть не задохнулся, побагровел весь, вот-вот удар хватит. Подскочившие поляки в упор стреляют в Остроглазова.

— Вот тебе!

Обливаясь кровью, упал Остроглазов, хватило еще силы крикнуть:

— А самолет-то улетел! Будьте прокляты!

Маленькая точка там где-то далеко над лесом — Хватов спешит домой.

— Наконец-то. А мы заждались. Думали — погибли. А где Остроглазов?

— Там… у поляков… Скорей донесение в штаб. Поляки наступают. Вот бумаги, аппарат…

— Где ж Остроглазов?

— После… Эх, пропал парень! Скорей машину в штаб!

Погоревал-погоревал Хватов о потере своего приятеля — все время вместе были, горе и радость делили, вместе три года летали, — да и пора снова за дело, на войне некогда отдыхать да горевать; время не ждет. Не хотел только Хватов больше ни с кем летать — у него теперь быстроходный одноместный истребитель. Один бьет врагов, производит разведку.

Однажды Хватову, когда он возвращался домой после разведки, захотелось побывать над тем местом, где он оставил Остроглазова. Вон и тот лесок, опушка. Ниже самолет, точно хочет увидеть, не осталось ли следов. Но тихо, спокойно на земле.

Вспомнилось Хватову снова все. Задумался. Внимание его отвлечено.

Эй, молодец, не место на фронте нюнить, — враг близко, враг коварен!

Резкий удар в голову отрезвил Хватова.

— Что за дьявол? — Хвать рукой — шлем пробит. — Откуда? Взгляд вправо, влево, вперед.

— Ага! Поляк подкрался. Ну, держись, пане, поборемся!

Как камень, ринулся вниз красный самолет…

Подбит? Нет, — тут же вверх поднимается позади поляка.

Поляк не дремлет — тоже вверх.

Знают оба, что сверху легче атаковать.

Секунда… другая… третья…

Кто же выше?

Поляк атакует — «гроб» Хватова не поспел.

Снова вниз — мертвая петля. Хватов атакует. Крепко сжата в руке ручка, а с ней и спуск пулемета.

Промах.

Опять выкрутасы воздушные друг за другом носятся, как белки в колесе.

Наконец, удалось Хватову зайти с хвоста. Не сдал пулемет — заработал.

Вдруг самолет противника зашатался, как будто бы остановившись, и быстро пошел вниз.

Хватов зарвался, не успел — слишком близко подошел и… пропеллер его самолета вмиг разнесло хвостом противника.

Вслед за поляком закувыркался и Хватов. Нечеловеческие усилия — самолет выровнен. Но что толку? Без пропеллера не полетишь.

Медленно приближается Хватов к земле, стараясь оттянуть минуты спуска. Земля. Стоп!

Совсем близко и поляк — груда одних обломков.

— Не повезло. Так нет, не отдам панам свой самолет! Жирно больно — почти целый! Сам погибну, а его не видать им!

Открыл кран от бензина, намочил платок.

Раз, два — слетела куртка, и ее под кран. Рядом поляки, уже прискакали — успели паны.

Скорей!

Чик! — кремень зажигалки не сдал. Яркое пламя.

Раз! — горящая куртка полетела в самолет.

Ну, теперь как можно скорее прочь от самолета!..

Очнулся Хватов. Хотел было перевернуться — ан, не тут-то было: и руки не его, да и голова подгуляла, не двигается. Чувствует, что обвязан весь.

Вспомнил все. Оглядывается.

— Никак свои? Иль в бреду я? Товар… — хотел крикнуть, собравшись с силами, и куда-то провалился, точно в воздушную яму упал.

Прошло. Открыл глаза. Около постели люди.

— Где я?

— В лазарете польском.

— А вы?..

— Мы в плену у них, красноармейцы, значит, пленные. В госпитале ихнем работать приставлены. Наконец-то ты, братишка, в себя пришел. Почитай, месяц целый без сознаньев лежал; мы думали — не выживешь.

— Ну, как здесь?

— Ничего. Здесь-то мериканцы всем заправляют. Их красный крест лазарет содержит. Панам, тем самим туго пришлось: последние бураки без соли доедают. Ну, значит, буржуи мериканские им и приди на помощь…

— Ты, Ванюха, не болтай много. Товарищу спокой надо, — спохватился один. — Беги лучше за доктором скорей.

Понемногу Хватов поправлялся. Вот и здоров. Больше в госпитале не держат: посадили в вагон и отправили в глубь Польши, в лагерь для военнопленных.

Скучно в лагере сидеть: кругом колючая проволока, известка, клочок неба и снова колючка; особенно в карантине — засадили его одного в длиннющий барак, а от барака кругом два шага только до проволоки. Не разгуляешься. Да и людей только два раза в день рядом видишь: утром да в обед.

Отсидел две недели — перевели в общие бараки. Здесь веселей. Людей много. Хотя поговорить есть с кем.

Разговорился. Кто, как попал, когда?

— А ведь здесь еще летчик в пятом бараке есть.

— Как фамилия?

— Не знаю точно — Кривоглазов ли, Косоглазов…

— Остроглазов!? Неужели он?

— Аль земляка признал?

— Приятель мой, вместе летали. Где он?

— Да вон идет. Эй, Остроглазый, иди сюда, спрашивают.

— Мишка?! Ты? Как попал!

— Я, я!

Рассказали друг другу.

Остроглазова сильно ранили только. Поляки, наверное, думали, что покончили с ним, и оставили в покое. Очнулся он, стал кричать; услыхали, подобрали и отправили в госпиталь.

— Счастье мое, Мишка, что капитана с его людьми не было, — добили бы. Эх, посмотрел бы на его рожу, когда ты улетал! Смех один!

Скука, тоска!.. День за днем… Колючка, известка…

Стали паны на работы отправлять: что, мол, задаром, хотя и плохо, а все же кормить.

Ребята так и рвались на работу: хотя людей свободных увидишь, да этой колючки не будет.

Наши летуны в одну из рабочих дружин угодили.

На воле газеты появились, завязали сношения с крестьянами. Те хорошо относились: хотя и пленные большевики, а тоже ведь люди.

Лучше жить стали, вольготней. А тут еще вести с фронта: поляки отступать начали. Поговаривают: паны монатки в охапку и удирают, эвакуируются всюду. Ну, а раз бегут паны — дела их не хвали. Военнопленные повеселели.

Как-то прибегает Остроглазов, такой веселый, и кричит Хватову:

— Миша! Авиационный отряд прибыл. Здесь стоять будет!

— Тише ты! Чего обрадовался?

— Эх, хорошо бы на их-то самолете да домой удрать, Миша! Вот взвыли бы поляки!

— Ишь, что задумал! — У самого глаза блестят, шепчет: — «Ладно, молчок. Покумекаем».

Смелые мысли часто не давали спать нашим летунам: все думали, как бы удрать из плена, совещались, как выполнить побег. Да все ерунда выходила.

— Нам бы только на аэродром попасть. А там увидим.

— А как попадешь-то?..

— Как? Вот в этом-то и вопрос.

— Сбежим ночью…

— Чтобы тебя, как куропатку, пристрелили, что ли? Иль этого захотел?

Но повезло нашим летунам: как-то понадобились рабочие на аэродром — мусор убирать. А кому охота: мусор не слопаешь, все больше на «хлебные» работы метили; ну, другое дело — продовольствие выгружать, а тут охотников мало — так и отправились наши летуны на аэродром.

Сколько радости и вместе с тем бессильной злобы возникло у них, как только увидели они самолеты.

— Ну, Мишка, будь мы не мы, если не удерем теперь!

— Есть такое дело, попытаемся.

Ежедневно ходят на уборку, узнают порядки, присматриваются. Действуют осторожно: надо и вида не показать, что их интересуют самолеты.

Приметили: часто готовые к полету самолеты остаются одни на поле; кругом войска свои — чего же бояться?

Разве придет полякам мысль на ум, что какие-то два оборвыша, военнопленных красноармейца, — летчики? Грязные, бледные, обросшие, — они и отдаленного-то сходства с летчиками не имеют.

Но наши оборвыши не дремлют, ждут только случая.

А вести с фронта все тревожнее и тревожнее для поляков: верст сто до места боев осталось отсюда.

— Пора действовать. Ну-ка передвинут вглубь? Тогда ведь прощай надежды! Так ведь, Глазок?

— Так, Миша, нужно действовать и действовать быстрей. Иначе мы останемся на бобах. Другого такого случая не жди.

— Правильно. Действуем решительно. Завтра или никогда!

Утром на следующий день поляки разведку, очевидно, задумали: снарядили самолет, баки бензином наполнили до отказа и мотор испробовали. Вот сейчас лететь! Хватов и Остроглазов рядом копаются: убирают. Летчики пошли получить приказания и захватили механиков с собой — дорога дальняя, ведь надо и выпить для храбрости.

Перед уходом ясновельможный пан летчик вздумал пошутить:

— А что, большевики, садись, утекай до дому! Скоро на штуке этой у своих будете, — и сам залился смехом.