Джек Хиггинс - Операция «Валгалла»
— Хорошо, сынок, — сказал он лениво. — Расскажи мне. Я весь внимание.
— Рикардо Бауэр, как скажет вам не один эксперт, был один из псевдонимов, использованных Мартином Борманом в Бразилии, Аргентине, Чили и Парагвае во многих случаях в течение последних тридцати лет.
— Мартин Борман? — удивился он.
— Да, перестаньте, генерал. Рейхсляйтер Мартин Борман, глава канцелярии нацистской партии и секретарь фюрера. Единственный член гитлеровского высшего эшелона, которого так и не досчитались после войны.
— Борман мертв, — возразил он тихо. — Он был убит при попытке вырваться из Берлина. Взорван при переходе моста Вайдендаммер ночью 1 мая 1945 года.
— Ранним утром 2 мая, генерал, — поправил я. — Если быть точным. Борман покинул бункер в 1.30 утра. Эрик Кемпка, шофер Гитлера, видел, что он попал под артиллерийский обстрел на мосту. Но, к несчастью для истории, лидер «гитлерюгенда» Артур Эксман перешел реку Шпрее по железнодорожному мосту с группой, которую вел Борман, а это было значительно позднее.
Он кивнул.
— Но тот же Эксман заявил, что видел Бормана и врача Гитлера, Штампфеггера, мертвыми около станции Лертер.
— И больше никого, чтобы подтвердить историю, — сказал я. — Очень удобно.
Он поставил стакан, достал трубку и стал набивать ее из кожаного кисета.
— Так вы верите, что он жив? Вам не кажется, что это своего рода помешательство?
— Я оказываюсь в довольно разнообразной компании. Начиная со Сталина до простого смертного вроде Якова Гласа, шофера Бормана, который видел его в Мюнхене после войны. Потом еще Эйхман, когда израильтяне взяли его в 1960, он сказал им, что Борман жив. Зачем ему было бы это говорить, если это неправда.
— Справедливо. Продолжайте.
— Семен Визенталь, охотник за нацистами, всегда настаивал на том, что Борман жив, утверждал, что располагает сведениями о нем. Ладислас Фараго говорил, что брал у него интервью. В 1964 году власти Западной Германии назначили за его голову сто тысяч марок, и он был признан виновным в военных преступлениях в Нюрнберге и приговорен к смерти заочно. — Я наклонился вперед. — Чего еще вы хотите, генерал? Хотите услышать об испанце, который утверждает, что в 1945 году плыл из Испании в Аргентину на U-боте вместе с Борманом?
Он улыбнулся, наклонился вперед и подбросил в огонь еще полено.
— Да, я разговаривал с ним вскоре после того, как он обнародовал эту историю. Но если Борман был жив все эти годы, чем он мог заниматься?
— «Камераденверк», — предположил я. — Деятельность на пользу содружества, организации, которую они основали с тем, чтобы позаботиться о движении после войны, используя те сотни миллионов в золоте, которые вывезли.
— Возможно. — Он кивнул, глядя в огонь. — Это возможно.
— Одно я знаю точно, — сказал я. — Там, в покойницкой, лежит не он. По крайней мере, вы не думаете, что это он.
Он взглянул на меня.
— С чего вы взяли?
— Я видел ваше лицо.
Он кивнул.
— Тот, кто там лежит не Борман.
— Как вы вообще о нем узнали? Я имею в виду Бауэра. События в Ла-Гуэрта вряд ли попадают на первые страницы «Нью-Йорк Таймс».
— Я нанимаю агента в Бразилии, который имеет список некоторых имен. Любое упоминание имени из этого списка, где бы то ни было в Южной Америке, он сразу меня информирует об этом. Я немедленно вылетаю.
— Это я нахожу поистине поразительным.
— Что ты хочешь знать, сынок? Как он выглядит? Что это даст? Пять футов, шесть дюймов, выдающиеся скулы, мощная шея, довольно грубое лицо. В любой толпе он мгновенно теряется, потому что выглядит совершенно обыкновенно. Просто еще один работяга, отдыхающий на набережной или где угодно еще. Он был практически неизвестен немецкой публике и прессе. Почести и награды для него ничего не значили. Только власть. — Казалось, что он говорил сам с собой, когда сидел так, глядя в огонь. — Он был самым могущественным человеком в Германии, и никто этого не понимал, пока не закончилась война.
— Мясник, — сказал я. — Тот, кто одобрял окончательное решение и убийство миллионов евреев.
— Но он, так же, посылал военных сирот к своей жене в Баварию, чтобы она о них заботилась, — заметил Каннинг. — Знаете, что ответил Геринг в Нюрнберге, когда его спросили, не знает ли он, где находится Борман? Он сказал: «Надеюсь, что он жарится в аду, но не знаю».
Он поднялся с кресла, подошел к бару и взял бутылку «скотча».
— Могу я вам налить еще?
— Почему бы нет? — Я поднялся и пересел на стул около стойки бара. — Бренди.
Наполняя мой стакан, он сказал:
— Вам известно, что мне довелось побывать военнопленным?
— Это достаточно известный факт, генерал. Китайцы держали вас два года в Манчжурии. Не поэтому ли Никсон нарушил ваш заслуженный отдых, чтобы вы сопровождали его в Пекине год назад?
— Нет. Я имею в виду, еще раньше. Я был в плену раньше. В конце Второй Мировой Войны меня захватили немцы. Держали в Шлосс-Арлберг в Баварии. Там было организовано пристанище для пленных знаменитостей.
Я, действительно, об этом не знал, хотя это было так давно, что вряд ли стоило удивляться. Кроме того, по-настоящему слава к нему пришла в Корее.
— Я этого не знал, генерал, — признался я.
Он бросил лед в стакан с большой порцией виски.
— Да, я пробыл там до самого упора. В местах, которые ошибочно известны как Альпийская твердыня. Частица пропаганды Геббельса. Ему, действительно, удалось убедить Союзников, что таковая существует. Это привело к тому, что по началу войска с большой опаской приближались к этим местам, что позволило превратить их в место отдыха для крупных нацистов, сбежавших из Берлина в те последние несколько дней.
— Гитлер мог бы сбежать, но не сделал этого.
— Это верно.
— А Борман?
— Что вы имеете в виду?
— Одного я никогда не мог понять, — сказал я. — Он обладал блестящим умом. Даже половины его способностей было бы слишком много, чтобы не оставлять до последнего момента использование шанса выжить. Если он, действительно, хотел сбежать, ему бы следовало отправиться в Берхтесгаден, где у него был бы шанс, вместо того, чтобы оставаться в бункере до конца. У него не могло не быть плана.
— Он у него и был, сынок. — Каннинг медленно кивнул. — Жизнью своей можешь поклясться.
— Откуда вам это известно, генерал? — спросил я тихо.
И вдруг он взорвался, утратил выдержку.
— Потому что я его видел, черт побери, — крикнул он хрипло. — Потому что я стоял от него не дальше, чем сейчас от вас, обменялся с ним выстрелами, держал его за горло своими руками, это вам понятно? — Он замолчал, вытянул руки, посмотрел на них с каким-то удивлением. — И упустил его, — прошептал он.
Он прислонился к стойке бара, опустил голову. Наступила долгая пауза, в течение которой я не знал, что сказать, а ждал, ощущая пустоту в желудке от волнения. Когда он поднял голову, то снова был спокоен.
— Знаете, что удивительно, О'Хаган? Чертовски странно. Все эти годы я хранил это в себе. До этого момента никогда не рассказывал ни одной живой душе.
Два
Это началось, если позволительно где-то говорить о начале, утром в среду, 25 апреля 1945 года в нескольких милях севернее Инсбрука.
Когда при первых признаках рассвета Джек Говард вылез из грузовика в конце колонны, было мучительно холодно. Землю укрыл выпавший сухой снег, поскольку долина, где они остановились на ночевку, находилась высоко в Баварских Альпах. Однако, из-за плотного липкого тумана, висевшего среди деревьев, гор было не видно. Это слишком напоминало ему Арденны, чтобы чувствовать себя спокойно. Он потопал ногами, чтобы немного согреться и закурил сигарету.
Сержант Гувер разжег костер, и люди, их осталось теперь пятеро, сидели вокруг него на корточках. Андерсен, О'Гради, Гарленд и Файнбаум, который когда-то играл на кларнете с Гленом Миллером и никому не позволял забыть об этом. В этот самый момент он с соответствующей гримасой на лице пытался вдохнуть в огонь жизнь. Он первым заметил Говарда.
— Проснулся капитан. Выглядит неважно.
— Глянул бы на себя в зеркало, — заметил Гарленд. — Думаешь, ты похож на маргаритку или что-то вроде этого.
— Вонючий сорняк — вот единственное растение, на которое он когда-либо был похож, — сказал О'Гради.
— Круто, — оценил Файнбаум. — Тебе конец. Теперь будешь сам добывать себе фасоль. — Он повернулся к Гуверу. — Я спрашиваю тебя, сардж. Взываю к лучшему в тебе. Неужели это лучшее, что это жулье может мне предложить после всего, что я для них сделал?
— Это непристойно, Файнбаум, разве я не говорил тебе когда-то? — Гувер налил кофе в алюминиевую кружку. — Если ты собираешься снова играть в водевилях, тебе придется много практиковаться.
— Да, сказать по правде, у меня в последнее время возникла особая проблема. Я потерял публику. Большая ее часть умерла при мне, — посетовал Файнбаум.
