Василий Алексеев - Россия солдатская
— Через полтора-два месяца или проиграть войну, — вырвалась у Павла фраза, значение которое он сам тогда не мог оценить полностью.
— Тоже советская патриотка! — ворчал про себя Павел, поднимаясь по лестнице к Сергею Ивановичу, — Советская власть затрещит теперь как эта, не ремонтировавшаяся 25 лет лестница.
Старик работал, но при входе Павла вскочил ему навстречу.
— Началось, — сказал Павел переступая порог комнаты.
— Началось, — кивнул Сергей Иванович.
— Что же теперь будет по-вашему? — спросил Павел.
— Не так это легко сказать, — мрачно посмотрел из-под очков Сергей Иванович.
— Я думаю, что все неясно, кроме одного: советской власти больше не будет, — сказал Павел.
Раздражение, вызванное разговором с Марусей, быстро проходило. Сергей Иванович неопределенно покачал головой. Павел понял, что в профессоре борются очень разноречивые чувства.
— Любую иностранную оккупацию будет легче свергнуть чем режим типа сталинского, — сказал Павел, — он ведь тоже оккупация. Так или иначе, но вопрос должен быть решен в течение этого лета.
— Англия и Америка, конечно, поспешат большевикам на помощь, — стал как бы думать вслух профессор. — Помощь эта придет не сразу. У немцев будет, примерно, год времени. Максимум, что они смогут сделать за лето, это взять Москву и пройти сотню-другую километров к Уралу. Большевики отступят в Сибирь и, конечно, не сдадутся — им страны и людей не жалко.
— И самое страшное — это попасть с большевиками в Сибирь, — добавил Павел.
— В Сибири будет плохо, — согласился Сергей Иванович, — но исход войны решится здесь. Все будет зависеть от того, как поведут себя немцы на занятой территории.
В дверь постучали.
— Петр Александрович Рогов и Павел Александрович Истомин — бывший офицер и бывший концлагерник. Можете друг другу доверять, — сказал Сергей Иванович.
Павел пожал очень сильную мозолистую руку вошедшего.
— Вот пришел посоветоваться… как же это теперь будет? — заговорил Рогов сиповатым голосом, поворачивая к Сергею Ивановичу растерянное лицо.:— Как же это так: в 14-ом году дрался против этих самых немцев и считал этих самых большевиков предателями, потому, что они… это самое… в запломбированном вагоне и долой войну… а теперь немцы избавлять идут и мы, значит, это самое, как Ленин… — Рогов замолчал, не находя слов для продолжения своей мысли и посмотрел на Павла и Сергея Ивановича детски наивными, жалкими глазами.
— Так вы тоже, Петр Александрович, может быть добровольцем в Красную армию пойдете? — невольно улыбнулся Сергей Иванович.
— Что вы, с ума сошли? Нет, уж лучше немецкий унтер-офицер, чем это самое… комиссары, — ужаснулся Рогов. — Только, — добавил он прежним растерянным током. — Докатились мы с товарищами… ждем немецкого фельдфебеля, как ангела-избавителя!
Бог даст избавимся зараз от тех и от других, - ласково обнял его за плечи Сергей Иванович. — Россию легче поработить изнутри, чем захватить извне путем открытого насилия.
— Ну, я пошел, — обратился Павел к Сергею Ивановичу. — Насколько я понимаю, пока задача сводится к одному -- не попасть на зиму в Сибирь, так ведь?
По-моему, так, но ты как-нибудь снесись со мной еще недели через две, все станет гораздо яснее, - Сергей Иванович крепко обнял Павла.
— Эти «милостивые государи» наверное войну проиграют, — выходил из себя Алексей Сергеевич, — но нам от этого не легче. Если немцы победят большевиков, война не кончится: они нас же заставят драться против Англии и Америки, а самое главное — немцы наш старый, национальный враг.
— Не кричи так, — мягко, но настойчиво перебил отца Николай, — успокойся немного… мне надо очень серьезно поговорить с Павлом.
Павел, после того, как его пытались завербовать в агенты для слежки за Николаем, почти не бывал у Осиповых и поэтому ему казалось, что недавно такая привычная и родная обстановка их комнаты выглядела теперь как-то иначе.
Пройдя вслед за Николаем в нишу — обычное место конфиденциональных разговоров, — Павел подошел к окну. Женщины с корзинками по-прежнему деловито и непрерывно запасались продовольствием. В их молчаливой муравьиной суете было что-то трагическое и страшное. Это были первые отзвуки разразившегося на далекой границе урагана.
— Сберегательные кассы переполнены, — сказал Николай.
Откуда он все так быстро знает? — подумал Павел и пристально посмотрел в лицо друга.
Миндалевидные глаза Николая были, как всегда, спокойны, только на лбу появилась новая складка. - Не легко даже ему дается ожидание ареста, продолжал думать Павел. Сели. Николай говорил, а Павел слушал и удивлялся, как он в сущности мало знал этого, казалось бы, такого близкого, человека. Мысли Николая были ясные и логичные, но в первый день войны Павел меньше всего ожидал услышать именно это.
— Немцы идут не только со свастикой, но и с крестом, — говорил Николай. — Они объявили нечто вроде крестового похода. Очень вероятно, что это неискренно, но с другой-то стороны ведь открытое безбожие! Такие люди, как папа, могут сколько угодно волноваться, но защищать большевиков нам нельзя… Если меня призовут, я открыто заявлю об этом.
Павел невольно вздрогнул — настолько идея открытого выступления перед принципиально беспринципной властью показалась ему нелепой.
— За открытый отказ меня конечно расстреляют и поэтому я решил скрыться, — продолжал Николай.
Это уже было понятнее и вздох облегчения вырвался у Павла.
— Да, но куда же ты скроешься? Неизбежно будут карточки, голод. Тебя не то, что спрятать, а прокормить никто не сможет, — сказал Павел.
— У нас уже все заранее приготовлено, — ответил Николай. — Я уеду из Москвы на север. Другого выхода нет: в этой войне я могу быть только нейтральным.
— Что же, и ты наполовину заболел национал- большевизмом? — сухо спросил Павел.
— Нет, — не заметил этой сухости Николай, — я определенно за поражение большевиков и, стало быть, за победу немцев, но активно в этой борьбе участвовать не хочу, у меня есть другие задачи.
Николаю снилось, что к дому подъехал автомобиль. Два человека в военной форме вышли и стали подниматься по лестнице. Шаги у них были тяжелые, медленные, неизбежные, как судьба. Каждый шаг гулом отзывался на пустой лестнице…
Николай сразу проснулся и лежал в темноте вытянутый и напряженный. Он боялся, что это напряжение всех мускулов перейдет в судорогу, но ослабить его сразу не мог.
По лестнице парадного кто-то шел. — Действительно, может быть, это за мной? Когда-нибудь да должны же они прийти… Вчера началась война, может быть, это свобода? Господи, как невозможно тяжело жить так, как мы жили… Господи, помоги! Шаги остановились прямо против нашей двери.
Тело напряглось еще сильнее, голова вдруг стала совсем пустой, без единой мысли. — Сейчас будет резкий звонок, — мелькнуло в мозгу. Звонка не было. Николай явственно услышал через плотно закрытую дверь как ключ заскрипел в замке. — Кто-нибудь из своих, — подумал Николай.
Дверь хлопнула и кто-то на цыпочках, стараясь не шуметь, прошел по длинному коридору по направлению к бывшему кабинету Алексея Сергеевича. Там жил недавно вселившийся в квартиру инженер. Напряжение сразу прошло и Николай лежал теперь в темноте расслабленный и разбитый.
Вчера началась война, — вспомнил он опять с радостью. — Может быть, скоро этого не будет? Как было бы хорошо, если бы большевиков скорее разбили!
В противоположном углу комнаты, за пианино, заворочался и застонал во сне Алексей Сергеевич.
Почему он так против немцев? — подумал Николай об отце. — Удивительно, насколько живуч русский патриотизм! 25 лет истязаний, а отец думает не о своем спокойствии, а о том, что немцы в 1914 году были национальным врагом. Мы стали грубее и циничнее, большевики заразили все молодое поколение своим цинизмом. Этому можно противопоставить только мученичество. Надо идти против них, как первые христиане шли против языческого Рима… Но умереть сразу в цирке на людях легче, чем этак 25 лет подряд умирать в подвалах. Надо спать. Завтра соберу вещи — и к отцу Федору.
Николай повернулся на бок и попробовал заснуть. В окно стал проникать свет невидимой зари.
Как хорошо сейчас за городом! — подумал Николай. Вдруг жадное желание жизни волной прокатилось по всему его телу. — Может быть, война действительно принесет свободу? Ведь мы до сих пор не жили, а прозябали. Крестьяне не будут воевать, фронт может рухнуть сразу.
Перед глазами Николая из серебряного тумана рассвета встал образ девушки, хрупкой и задумчивой. Он почувствовал в сердце радостное томление, но сейчас же опомнился и стал тихо читать молитву. Привычка молиться лежа, закрыв голову одеялом, выработалась у него в тюрьме и лагере. Там это было оправдано необходимостью скрывать свою внутреннюю жизнь. Освободившись, Николай постарался от нее избавиться, но сейчас, не заметив этого, чтобы не видеть света, он накрыл голову одеялом и попытался уйти внутрь себя.
