Вальтер Флегель - Ничейной земли не бывает
Фридерика думала обо всем этом, идя домой. Где-то справа от нее слышался шум двигателей. Примерно в двух километрах отсюда находились казармы танкового полка, но тишина и чистый воздух приближали звуки. Фридерику интересовало приподнятое настроение солдат, потому что за этим крылось что-то хорошее и важное, что им снова предстояло испытать в ближайшие дни. В душе она даже завидовала им.
Гул моторов смолк так же внезапно, как и появился. Фридерика ускорила шаг. В сумке она несла пять металлических коробочек с сигарами «Даннеман» — для отца, тоже выезжающего на учения.
* * *Полковник Карл Шанц стоял в своей комнате у левого окна, из которого можно было видеть длинную и прямую, как шнур, главную улицу поселка. Перед его домом улица расходилась под прямым углом в две стороны. На одинаковом расстоянии друг от друга по обеим сторонам дороги стояли деревянные дома, похожие на выстроившихся солдат. Они были одинаковыми даже по окраске и внешнему виду, за исключением палисадников, оформляя которые женщины руководствовались собственным вкусом и наклонностями.
Уже пятый год Шанц жил в этом доме вместе с женой и четырьмя детьми. Это было его седьмое по счету место службы, а несколько месяцев назад он получил новое назначение и с начала учебного года служил в политотделе штаба дивизии.
Сейчас он был дома один — жена ушла в детский сад за двумя малышами. Карлу всегда была по душе тишина, которая наступала в доме только днем, когда он находился на службе. В другое время о ней приходилось лишь мечтать: перегородки в доме были настолько тонкие, что во всех комнатах был слышен каждый стук, каждое громко сказанное слово.
Шанц уже подготовился к отъезду и теперь хотел, чтобы тишина стояла в доме до того самого момента, когда он покинет его. Ему редко приходилось наслаждаться домашним теплом, которое приятно расслабляло, так, что даже не хотелось думать о служебных проблемах. Засунув руки в карманы брюк, Шанц играл связкой ключей и зажигалкой. Посмотрев поверх коричневых стен домов и красных черепичных крыш, он увидел туманную дымку дождя. Мысли его потекли своими путями, превращаясь в удивительно четкие, но несвязанные картины, какие обычно возникают по утрам между сном и пробуждением.
Шанцу нравилось это состояние духовной невесомости, и он старался продлить его как можно дольше. При этом его одолевали мысли, как правило, далекие от службы. В такие минуты он чаще всего думал о себе, о семье, о своих личных делах — короче говоря, обо всем том, на что у него редко находилось время за более чем двадцать три года службы. Шанц, разумеется, никого никогда не упрекал за это. К такой жизни его никто не принуждал, он ее выбрал сам. Он всегда поступал так, как считал правильным, и делал то, что считал необходимым, поэтому упрекать было некого. Но, конечно, случалось, он ошибался, принимал не самое лучшее решение, о чем позже очень сожалел. Если бы он тогда продолжил учебу в музыкальном училище… Если бы он не перестал играть на рояле после того, как, упав с велосипеда, сломал кисть руки…
Шанц дал волю воображению и увидел себя сидящим за роялем в концертном зале. Он следил за уверенными движениями своих рук и невольно начинал верить в то, что музыка была его настоящим призванием, что он мог бы стать пианистом — виртуозом, игру которого встречали бы бурными аплодисментами.
После падения с велосипеда Шанц редко садился за инструмент. Несколько раз у него была возможность купить рояль, но в квартирах, которые ему давали, никогда не находилось места для инструмента. Шанц не любил бывать в помещениях, где стоял рояль. Закрытый рояль словно упрекал его, а открытый — удивительным образом притягивал. Всего несколько раз Шанц поддался искушению. И каждый раз это происходило лишь тогда, когда он оставался совершенно один и знал, что его никто не слышит. Со временем от обращения с пушками, танками, снарядами и лопатами его руки отяжелели, а длинные пальцы стали неловкими. Правда, месяца три назад он после долгого перерыва снова сел за рояль. Однако об этом ему теперь даже не хотелось вспоминать.
Однажды, в начале января, он по пути домой заехал в город к генерал-майору Вернеру, чтобы передать ему пачку книг, заказанных в научной библиотеке. Вернер, находившийся уже несколько дней в отпуске, пригласил Шанца в дом. Они говорили о служебных делах, расспрашивали друг друга о новостях и об общих знакомых. Когда же Вернер начал разворачивать связку книг, Карл подошел к роялю «Фёрстер», принадлежавшему дочери генерала. Шанц слышал в прошлом году ее игру, и ему очень понравилось исполнение Катрин. Но в начале декабря Катрин внезапно умерла…
После ее смерти Шанц не виделся с генерал-майором. Внешне Вернер не изменился. Его движения были легкими и уверенными, глаза смотрели, как всегда, живо и внимательно. Он казался даже более дружелюбным, чем обычно. Это объяснялось, видимо, тем, что на нем не было военной формы.
Шанц провел правой рукой по крышке рояля и слегка приподнял ее одним пальцем.
— Ты ведь умеешь играть? — спросил Вернер.
— Давненько не играл, не один год прошел…
Вернер откинул крышку и ногой выдвинул табурет из-под рояля. Шанц сел и взял несколько аккордов. Пальцы тяжело ложились на клавиши, струны звучали громко и нечисто… Шанц хотел было встать, но Вернер не позволил ему этого сделать. Он поставил перед Карлом ноты: полонез ля бемоль мажор Шопена. Шанцу была знакома эта трудная фортепьянная пьеса, требующая большого мастерства. Он опять попытался было встать, но Вернер и на этот раз не дал ему подняться. Командир дивизии не произнес ни слова, но его движения были столь решительны, что Шанц перестал сопротивляться и невольно углубился в ноты. Он подумал, почему Вернеру вдруг захотелось, чтобы кто-то поиграл на рояле его дочери, почему ему захотелось послушать именно этот полонез, в котором не было ничего печального, который по духу вообще не имел ничего общего с утратой, со смертью. Полковник предполагал, что Вернер, быть может, таким образом хотел избавиться от чего-то, возможно, от воспоминаний о дочери или от той тишины, которая постоянно напоминала ему о ее смерти.
Шанц начал играть, но очень скоро почувствовал, что неловкость пальцев и внутренняя неуверенность не позволяют ему точно передать содержание музыки. Во всяком случае, в этот день и в этом доме…
Шанц прервал игру на середине произведения. И тут позади него кто-то всхлипнул. Полковник оглянулся. Вернер прижимал к себе жену, которая вошла с улицы и была еще в пальто. В одной руке она держала шарф, в другой — меховую шапку. Вернер кивнул Шанцу и сделал успокаивающий жест. Шанц услышал, как Лоре Вернер сказала, выходя из комнаты:
— Я подумала… мне показалось, что это Катрин… — Остальные слова потонули во всхлипываниях.
Направляясь к машине, Шанц мысленно поклялся, что никогда больше не прикоснется к роялю.
Воспоминания о занятиях музыкой и несбывшиеся мечты о карьере музыканта уже не причиняли Шанцу прежней боли. И все же он не мог отделаться от них и время от времени мысленно анализировал прошлое. О своих упущениях, ошибках, неиспользованных возможностях человек размышляет порой всю жизнь, но одного это почти не мучает, а другого угнетает. Шанц относился к числу людей, которые умели найти воспоминаниям подобающее место среди тех важных событий современности, участником которых он являлся.
В конце улицы в туманной дымке появилась чья-то тень. Она медленно отделялась от туманного занавеса и начинала обретать четкие очертания. Шанц узнал Фридерику. Узнал не по походке, не по фигуре — она была еще слишком далеко. Шанц узнал дочь, потому что она, как обычно, шла посередине улицы. Иначе по поселку она никогда и не ходила. Карлу казалось, что дочь идет сквозь строй, а с двух сторон на нее замахиваются шпицрутенами. Выстроившиеся в ряды дома словно приготовились нанести удар, а столбы с проводами напоминали огромные шомпола. И все это замахивалось на его Фридерику, которая для многих в поселке была бельмом на глазу. Кое-кто из женщин усматривал в ее присутствии такую опасность, что, зайдя в воскресенье с мужем и детьми выпить кофе в кафе, пересаживался за другой столик, лишь бы их не обслуживала эта ветреная Фридерика.
Слышать об этом было очень неприятно. Шанцу, пожалуй, более неприятно, чем дочери, которая не обращала никакого внимания на женщин, спокойно ходила посередине главной улицы и почти всегда с новым ухажером, с улыбкой показывая ему на окна, в которых замечала физиономии любопытных.
О ней много судачили и создали ей такую славу, что многие сразу же начинали прислушиваться к разговору, если упоминалось ее имя. У одних она возбуждала интерес, у других вызывала возмущение. Некоторые пытались поговорить на эту тему с фрау Шанц, которая не знала, что ей отвечать, и очень переживала за свою дочь. Приходили подобные «доброхоты» и к самому Шанцу, а некоторые даже жаловались на Фридерику его начальнику, произнося при этом слово «выселение». Все они опасались за своих подрастающих дочерей либо сыновей. К тому же приходилось считаться и с капризной модой. Более взрослые девочки, подражая Фридерике, высоко закатывали брюки на сапоги, вязали длинные, до самой земли, шарфы или мечтали о слишком коротких юбочках с разрезом сбоку вдоль бедра.
