Вальтер Флегель - Ничейной земли не бывает
Все свои особенности Ульрих объяснял пастушеством, как будто оно еще тогда, когда он находился в чреве матери, определило его дальнейшее развитие. Высокий рост важен для лучшего обзора стада, узкий, слегка красноватый нос — от холодной погоды, хриплый голос — от частого покрикивания на овец, да еще при сильном ветре. Длинными сильными пальцами хорошо принимать родившегося ягненка, медленная походка как нельзя лучше подходит для пастуха. Черная шляпа с широкими полями спасает от сильного зноя и от проливных дождей, а с помощью посоха и двухколесной повозки легче передвигаться от одного пастбища к другому…
В ту январскую ночь от Ульриха веяло свежестью полей и лугов. Все, что он говорил о своей прежней работе, имело непосредственное отношение к лету, земле, касалось травы и цветов, многочисленных речек и дорог, вдоль которых он со стадом шел из сельхозкооператива в Потсдам. Он трижды проделал нелегкий дальний путь от своего села под Готой до парка и дворца Сан-Суси. Первый раз — с отцом, тогда Ульриху было неполных двенадцать лет. Обо всем этом он рассказывал Фридерике так красочно и убедительно, что все то, о чем он говорил, она не только воспринимала на слух, но и мысленно представляла себе. Она даже, как ей порой казалось, ощущала степные запахи. Как-то она спросила Ульриха, бывают ли в наши дни девушки-пастушки. И тот ответил, что знал таких, но их было мало. Он тут же представил себе, как одна из пастушек едет вместе с ним целую неделю в одной повозке. Он сумел это вообразить без особого труда.
Был момент, когда Фридерике захотелось сказать, что и она нуждается в чем-то подобном, что она завидует его должности и тому, что его окружают такие же, как он, люди, жизнь которых невозможна без крепкой привязанности к земле и постоянного движения. Но Фрпдерика не успела высказать все это, так как Ульрих обрушил на нее более бурный порыв любви, чем перед этим. Вероятно, только в то мгновение он начал понимать всю значимость происшедшего с ним: он впервые познал женщину.
В то утро, когда Ульрих Фихтнер подпоясывал шинель скрипучим ремнем и надевал шапку, Фридерика уже знала, что никогда больше не пригласит его к себе…
Ульрих Фихтнер дошел до пересечения просек. Так и не обернувшись, он свернул налево. В промежутках между редкими соснами на опушке она видела его удаляющуюся фигуру, слышала, как полы шинели хлопали о голенища сапог. Когда коричневые стволы деревьев полностью скрыли солдата, Фридерика с облегчением вздохнула.
Она была благодарна ему за то, что он ушел, и признательна за то, что в их первую ночь он очень мало говорил, оставив многое недосказанным. Тогда им владели неосознанные чувства и желания, и если бы он попытался выразить все это словами, то они невольно могли быть восприняты ею как обещания.
…После той январской ночи Фридерика не видела Фихтнера почти шесть недель. Он опоздал из увольнения на четыре часа и был за это наказан. Их вторая встреча произошла в комнате Фридерики, которую ей выделили, чтобы она могла не ходить домой, в поселок, в плохую погоду или после вечерней смены. Ульрих неожиданно вопиял в комнату, когда она умывалась. Не говоря ни слова, на ходу сбросил с себя шапку и шинель. От него пахло снегом. На этот раз он показался ей более уверенным в себе и взрослым, чем шесть недель назад. Фридерика в тот день очень устала после работы и, глядя на Ульриха, который стоял перед ней, свежий и подтянутый, чувствовала себя вялой и сердитой.
— Выйди отсюда. В дверь полагается стучать, — сказала она ему.
Ульрих засмеялся, положил руки на голые плечи девушки, а затем крепко обхватил ее за талию. И тут в ней заговорила строптивость. Если бы Ульрих немного подождал, проявил бы нежность, как в первый раз, она, возможно, не оттолкнула бы его. А он… Фридерика терпеть не могла, когда кто-то пытался навязывать ей свою волю и обращался с ней как с собственностью.
— Сейчас же прекрати! Оставь меня в покое!.. — Она оторвала его руки от своего тела.
Ульрих принял эти слова за шутку, за игривую отсрочку и начал расстегивать китель.
— Тебе сейчас лучше уйти! — произнесла она более резко.
— Рике, ведь прошло шесть недель, я…
— Уйди же наконец!
— Не понимаю. Что это с тобой?..
— Не понимаешь! Ты, видимо, никогда и не поймешь этого. Твои бараны и то умнее. Уходи!
Ульрих сразу же замолчал. Его подтянутость и свежесть вдруг куда-то исчезли, плечи опустились, лицо побледнело от огорчения, и весь он, несмотря на высокий рост, показался ей хилым. Стоя перед ней, он выглядел теперь точно так же, как тогда в зале, — слегка испуганный, безмолвный и потерянный среди общей толчеи и шума. В кафе он появлялся в основном по средам, когда ему давали увольнение. Она видела его трижды, и каждый раз Фридерику трогали его беспомощность и растерянность. На четвертый вечер Фридерика, отказав всем другим, кто приглашал ее, стала танцевать только с Ульрихом и постепенно вернула парню его уверенность. На какое-то время она забыла при этом о своем одиночестве, настроение у нее улучшилось…
Но сейчас разрыв между ними стал фактом. Фридерику уже нисколько не интересовало, что она пробудила в душе Ульриха Фихтнера. Почувствовав облегчение, она отошла от березки. Прямо перед ней виднелась просека с тропинкой, которая вела к поселку и терялась в туманной дымке. Отправляясь в поселок этим путем, Фридерика редко встречала кого-нибудь. Эта тропинка была близка и мила ей, как березка, ветки которой стали теперь уже не серыми, а светло-фиолетовыми. По календарю через несколько дней начнется весна.
Пока девушка шла к поселку, дождь прекратился. Облегчение, наступившее после окончательного разрыва с Фихтнером, и царящая вокруг тишина успокоили ее. Неожиданно тишину нарушил громкий гул танковых моторов. Фридерика давно жила по соседству с военным городком и потому научилась различать шумы. По многим, иногда казалось бы, совсем незаметным признакам она догадывалась о том, что предстояли крупные учения. Перед этим в кафе обычно появлялись незнакомые офицеры, которые всегда куда-то спешили и редко задерживались после обеда. Чем меньше времени оставалось до начала учений, тем меньше было видно вокруг людей в форме. Если солдат совсем не было, это означало, что учения начнутся не сегодня завтра.
Для официанток наступала пора отдыха. Но уже на следующий день, едва заслышав чьи-то шаги, они с нетерпением смотрели на входную дверь. На третий день отдых для них становился настолько скучен, что они с большим нетерпением ожидали окончания учений.
Фридерике же такие дни нравились больше всего. У нее появлялось много свободного времени, которое она использовала для того, чтобы побыть одной. Она брала отгулы и уезжала на побережье Балтийского моря или в областной центр, где отдыхала и обедала в хороших ресторанах.
Первый вечер в кафе после окончания учений всегда бывал особенно шумным. Никогда не танцевали здесь так много, не смеялись и не пели так громко, как в эти вечера. Официанткам требовались сила и ловкость спортсменок, чтобы успевать подносить на столы еду и напитки. И все же подвыпивших в такие дни бывало меньше, учения как будто делали солдат более стойкими. В зале царило удивительное чувство общности и заразительное веселье. То и другое, по-видимому, они обретали на только что закончившихся учениях.
Фридерика знала, что в этот период с мужчинами происходит что-то такое, что их заметно меняет, сближает. Сама она никогда не чувствовала себя в кафе так хорошо, как в этот вечер. Никогда она не бывала так снисходительна к ухаживаниям мужчин и к их остротам, никогда все эти чужие мужчины не становились ей так близки, как в эти часы. С ними что-то происходило там, вдали от городов и селений, где они в течение нескольких дней находились на учениях, где посторонние не видели и не слышали их, откуда лишь иногда доносилось эхо взрывов. А когда они возвращались и длинные колонны машин медленно двигались через поселок к казармам, их встречали жены и дети. В такие минуты Фридерика невольно вспоминала старые советские кинофильмы про войну, в которых советские солдаты победителями торжественно вступали в освобожденные ими города и села. Ее трогали такие сцены, и это чувство возникало в ее душе каждый раз, когда воинские подразделения возвращались с учений домой. Возможно, всех солдат менял их общий успех, в котором всегда есть что-то от победы. Наверное, они потому и бывали так веселы и общительны, что вернулись сюда, в казарму, которая временно заменяла им родной дом.
Отец довольно часто выезжал на учения — когда в лес со множеством разъезженных песчаных просек, когда в поле, изрезанное траншеями и ходами сообщения. Ему были хорошо знакомы эти перемены в солдатах, они происходили и в нем самом. Но отец, так же как и Фридерика, не умел объяснить их. Он внимательно выслушал, когда дочка однажды рассказала ему о том, что бывает в зале кафе после возвращения с учений, как улучшается настроение гостей. И отец очень сожалел о том, что, за исключением немногих холостых офицеров и молодых лейтенантов, жены которых по той или иной причине еще не приехали к своим мужьям, командиры не принимали участия в таких вечерах. Семейные отправлялись домой к своим женам и детям. Так, разумеется, и должно быть, и никто не мог их упрекнуть за это, но радостного подъема они, видимо, не переживали.
