Василий Добрынин - Последняя мировая... Книга 1
— Вить, — спросил вдруг Алеша, — а ты завтра сбежишь?
— Сбегу! Вот только место найдем подходящее, я сбегу. Уже знаю как: дам жеребцу по яйцам, он понесет, я — за ним. А там — в кушири, — и пусть меня ищут! А искать не будут — вас охранять придется. Главное, чтоб они, гады, не поняли сразу: чтоб не попали — стрелять все равно в меня будут!
— А с нами не хочешь?
— Нет. Ваше дело. Вы как хотите, а я с вами — нет! Я их не боюсь, я им глотки грызть буду!
— А-а… — спросил Леша, — Ты думаешь, Саша, Мирка, — они грызть не будут?
— Где вам! — махнул рукой Витька.
— Вить, не делай этого! — твердо сказал Алеша.
— С чего это вдруг?
— Да. Лучше не делай этого! — поддержал, неожиданно, Саша.
— Чего вы? — не понял Витька.
— Того! — сказал Саша, — Игорь Миронович, помнишь? Чего он плюнул! Нас отпустили. А Игорь Миронович плюнул тому офицеру в харю. Поэтому чуть не убили нас. Поэтому мы теперь здесь!
Мирка думал, что только один это видел…
— Во, как?... — простонал озадаченно Витька.
— Героем себя показал, — сказал Сашка. — И что? Он там и остался, а мы теперь здесь!
— И немцы живы: один харю вытер, и только! — оценил вдруг Мирка…
Только в неволе могли быть такие мысли. Герою, который уже никогда не откроет глаз, они б нанесли обиду.
— Не плюнул бы, — уточнил недоверчиво Витька — мы бы ушли? Получается так?...
— А ты думаешь, что не так? — спросил Леша.
Витька, невидимый в темноте, задумался.
— Ладно, — тихо сказал он, — завтра я никуда не уйду…
Мирка видел, как застывала, у месива, вместо лица, рука Игоря Мироновича. Не все он сказал. Может, он поднимал ее попросить за ребят? Мирка смерть его видел, и знает, — ему за себя не стыдно. Нет, не имёт он сраму! Но, выходит, что платит за подвиг не только герой, но и они, вчетвером.
Конь, седока потерявший, утром был вновь оседлан. Его оседлал грузный немец из мотоциклистов. Он трясся в седле впереди погонщиков, оглядывался, закатывал к небу глаза, и в восторге вытягивал вверх большой палец.
А на привале, когда немцы опять, как вчера, ткнули нос к носу коляски своих мотоциклов и разложили еду, немец-наездник, с доброй улыбкой пошел к погонщикам. Он нес, как мешок, крестьянскую грубую скатерть.
— Битте! — смеясь, сказал он, и поставил мешок к ногам погонщиков.
Боже, что было там! Колбаса била в ноздри пряно-блаженным, неземным ароматом! А еще были хлеб, чеснок и куриные яйца. Прилив счастья бы ощутил любой, у такого стола, но дети стали детьми войны:
— Из-под наших же кур, гады, повыгребали! — заметил Витька, кивая на горку дарованных немцем, вареных яиц.
Мирка подумал о Витьке: «Не убежал, так хоть наелся досыта!».
Вечером прибыли на небольшую железнодорожную станцию.
— Леш, — сказал Витька, — ты прав: мы сегодня жили. Но, станция — вот!...
С табуном, в окружении той же охраны, ждали подростки недалеко от перрона. «Значит, будут грузить, — понимали они, — иначе бы снова загнали в подвал!». Не знали: кого грузить? Лошадей — понятно: Великому Рейху они нужны. А чужие дети? Теперь можно так: «Вон! — как оплеванный немец им указал, — Гуляйт!»; а можно — на небо! Жизнь висит на кончиках указательных пальцев чужих солдат. А вокруг были только чужие солдаты…
— Да, — согласился Леша, — пожалуй, мы для них свое дело сделали…
Мирке вдруг захотелось спросить: «Ребята, а вы помните, как мы в войну играли?» Не спросил, но глядя на Витьку, подумал: «Витька свой шанс потерял …».
Их разъединили. Пятерками разбили по теплушкам лошадей, и — по одному погонщику, к каждой пятерке. Для ухода за конями Рейха, в дороге нужны были руки, и ребятам вновь выпадало жить…
И были живы они третий день. Немцы гоняли с ведрами, на остановках, по воду и за мешками с кормом. Дали им лопаты, и скребки из щетины: в вагонах у немецких, лошадей должно быть прибрано, а лошади — в чистоте. Поэтому руки погонщиков были нужны, а работают только живые.
А на исходе дня, в вагонах загремели выстрелы. Поезд, вдруг, посреди дороги, замедлил ход. Автомат загремел и на тормозной площадке Миркиного вагона. К щелям, к дыркам пулевым, кинулся увидеть Мирка — что случилось? Движение замедлялось из-за того, — видел он, что тут недавно слетел под откос эшелон. Танки с крестами на башнях валялись в кюветах. Так посветлело у Мирки в душе, встрепенулось сердце — чужие танки!
Он кинулся к другой, к третьей щели, чтобы увидеть — от кого отбиваются немцы?
Стрелял тот, понимающий толк в лошадях, грузный немец-наездник. Не прячась, а добродушно, как и тогда, когда принес колбасы, — улыбаясь, стрелял. Он щурил глаз, ловил мушку, и азартно, с улыбкой, давил спусковой крючок. Полз в сторону, вверх, колотился в руках автомат; обрывалась очередь. Градом летели и били по доскам пустые гильзы. Немец не видел Мирку. Мирка перекатился к другой стене, чтобы увидеть цель. У самой опушки, густой, кучерявой, летней опушки, увидел Витьку. Зайцем мелькала: виляя, бросаясь то вправо, то влево фигурка в чистой, ну, как назло, яркой рубашке. Рывок оставался, всего пол рывка, до опушки, и Витька упал в траву. Прямо под куст: одинокий, дутый как шар, отделившийся от стены леса.
У немца — увидел Витька, сползла улыбка. Он, сдвинув в сторону ствол, тянул шею, высматривал цель, соскочившую с мушки его автомата. «Все!» — решил Мирка, и скулы свело, ладони похолодели. Витька ведь и тогда еще, сам говорил, что стрелять в него обязательно будут. И тут снова увидел Мирка, как немец повел автоматным стволом к мишени. Видел, как задержал он дыхание; шевельнулся палец на спусковом крючке. Увлеченно, все телом, немец подался вперед, и отвел автомат…
Поезд, пройдя поворот, выходил на прямую, и набирал скорость хода.
Миркой заткнули потерю: он чистил Витькин вагон, и его лошадей. А потом возвращался к своим. На станциях по воду и за кормами, бегал теперь за двоих.
Мирка не знал, что с Витькой, он снова платил свою цену за подвиг другого героя. Но, если б умел молить бога — молил бы, чтоб Витька выжил! Витька найдет свое место, будет крушить зубы немцев, и жечь их танки! Кормивший ребят колбасой, а потом увлеченно стрелявший в Витьку, немец, как будто знал эти мысли, и теперь гонял Мирку без лишних слов, и улыбки. «Витьку немцы нам не простят… — думал Мирка, в предчувствии явно не лучшей развязки. — Что делать: если герой будет печься о всех, кто вокруг да около, — он и не станет героем! — подумал Мирка.
И с детской мольбой вгляделся в морды, в глаза, молчаливых своих подопечных. «Родненькие, — просил он безмолвно, — я буду поить, кормить и чистить, я же буду любить вас! Не оставьте, когда мы приедем, возьмите с собой. Вам-то жить! и я тоже хочу…»
Сбежал Витька вовремя: наутро второго дня, в вагонные щели и пулевые отверстия, Мирка видел чужую страну. И на одной из станций немцы вывели лошадей, а Мирка остался один, в захлопнутой, запертой снова теплушке. В сумерках, в пахнущей лошадьми, пустоте. Можно было подумать, что провожатый немец, который кормил, стрелял, и за двоих гонял Мирку, оставил теперь его здесь до конца войны. Мирка вздремнул. Снились деревня, сестра и мама. Мирка сквозь сон загорелся желанием выйти и перебить всех немцев. Но, свет прорезал глаза, с грохотом прогоняя сон. Дверь была широко открыта.
— Битте! — сказал провожатый, видя, что Мирка открыл глаза, и, вытянув руку вперед, показал на выход.
Через десять шагов Мирка был в толпе, молчаливой, как на деревенском погосте. В распахнутом настежь проеме сдвижной двери вагона, который покинул только что Мирка, жестикулировал немец. Так Мирка увидел, в последний раз, провожатого. Тот, заметив внимание, вытянул указующий перст, направляя в грудь Мирке, и ладонью второй руки демонстрировал рукопожатие друга — «Витьку имеет в виду!» — понял Мирка. Потом, пальцами правой руки. семеня по ладони левой, показал побег. Махнул рукой в сторону; потом погрозил туда кулаком. Рассмеялся и, еще раз указав на Мирку, скрестил пальцы обеих рук, в виде тюремной решетки. Он хотел, чтобы Мирка понял его. А еще через час, перед людьми, среди которых был Мирка, распахнулись ворота лагеря, с какой-то приветственной надписью буквами из железа, на фоне неба.
До ночи того же дня, все вошедшие в эти ворота, были уже одинаковы: с голыми черепами и в полосатой одежде. Перед этим, как скот перед бойней, прогнали их через брандспойты мойки, и на левом плече, сноровистые руки лагерника, накололи номер и букву «R». «Если так, — неуверенно думал Мирка, — значит, оставят жить. Иначе, зачем бы номер?» Русских узников не было, Мирка не знал, где Алеша и Саша. И, как обреченно-больной начинает терять здоровье, он ощутил, что перестает быть человеком. В массе других, на него похожих… ***Раньше Мирка солнца не замечал: оно было и все, — потому, что всегда приходило само собой. Ничего для этого делать не надо. А теперь он любил и дождь и солнце. Счастье, что они есть. Ты видишь их, ощущаешь сегодня, — значит живешь. Так, для счастья не много надо, нетрудно постичь его, когда жизнь обретает смысл. А обретает, когда начинаешь ее терять. Уж если в горении звезд человек ищет смысл, то в собственной жизни — тем более должен понять его…
