Симота Сэйдзи - Японский солдат
Я привел бы им слова японца Ариты, служившего переводчиком в австралийских войсках: «Познакомившись поближе с японской армией, я был возмущен порядками, царившими в ней, и возненавидел их. Я понял, почему нужно бороться с милитаризмом и фашизмом…
Мне совершенно ясно одно: прежде всего нужно ликвидировать японскую армию. Нужно не только распустить ее как организацию, но и вырвать с корнем ее идеи из сознания народа».
«Писатель должен уметь прямо говорить читателю правду, как бы горька она ни была», — сказал М. А. Шолохов. Симота Сэйдзи рассказал новому поколению японцев, родившемуся после войны, — а поколению старому напомнил воистину горькую правду. И эта правда не может оставить равнодушными тех, кому не безразлична судьба сегодняшней Японии.
Владимир Цветов
I
Корабль, медленно сбавляя скорость, входил в маленькую тихую бухту.
Низкий берег, заросший тропическими деревьями, описывал здесь широкую дугу. Над спокойным морем сияло жаркое послеполуденное солнце, и только кое-где на сверкающей серебром поверхности моря качались темно-синие тени облаков.
— Зачем понадобилось заходить сюда? Шли бы лучше прямо, без остановок, — сказал мужчина, остановившийся у борта. Облокотясь на поручни и сощурив глаза, он глядел на порт.
— Столько народу затолкали на этот корабль, что мы вряд ли доберемся до Японии, — заметил стоявший рядом.
— А по мне, хоть и в тесноте, только бы поскорее вернуться домой. Я согласен всю дорогу на палубе спать.
Оба были в красных штанах и рубахах, вернее — фуфайках. Рукава закатаны до локтей, на головах высокие шляпы с обвисшими полями, похожие на колпаки, такого же линялого грязно-красного цвета.
Вдоль всего борта стояли мужчины, одетые точно так же, и все они смотрели на приближающийся берег. Позади, на палубе и на крышке трюма, — всюду полно людей в красном — будто цветы в поле. Некоторые — с непокрытой головой; странно было видеть этих мужчин с длинными волосами в однообразной толпе людей, одетых в красное. Казалось, вся эта людская масса вот-вот выплеснется за борт.
На шлюпочной палубе, куда вход пассажирам был запрещен, лежа в плетеном кресле, читал журнал американец в белоснежных полотняных брюках — один из членов команды корабля. Его руки, высовывающиеся из коротких рукавов белой рубашки, были совсем белыми, почти прозрачными.
На крышке люка, метра на полтора возвышающейся над палубой, группа мужчин играла в карты, соорудив из полотна и канатов навес от солнца. К ним подошел обнаженный по пояс мужчина, голова которого была обвязана полотенцем, закрученным жгутом.
— Говорят, в Рабауле высадят корейцев и тайваньцев, — сказал он.
Все с удивлением уставились на него.
— Эти, из пятой роты, говорят. И верно, зачем им везти нас в такой тесноте…
— А из Рабаула сегодня же выйдем?
— Я думаю, часа три простоим. Шутка ли — две тысячи человек на берег высадить!
— Тогда на Тайвань можно и не заходить. Если все будет в порядке, в этом месяце мы уже до дому доберемся.
И, даже не усомнившись в достоверности сообщения, все принялись оживленно обсуждать новость.
— М-да… Если две тысячи сойдут, корабль совсем опустеет.
— Ну прямо! Если уляжемся не вповалку, а на раскладушках, как раз и займем весь корабль.
— Ты что, первым классом собираешься ехать? Мы же как-никак пленные. Думаешь, австралийская армия настолько богата, чтобы везти пятьсот пленных на корабле водоизмещением восемь тысяч тонн?
— Высадят корейцев и тайваньцев и загрузят чем-нибудь. Нам-то что! Главное, чтобы они нас доставили на родину, а на остальное плевать! И вообще лучше помалкивать.
На борту австралийского судна, которое вышло накануне из порта Лаэ в Новой Гвинее, находилось около пятисот японских солдат. Они попали в плен к австралийцам как раз перед капитуляцией Японии. Было решено в Австралию их не везти, а сосредоточить в Лаэ. В один из дней февраля сорок шестого года пришел приказ отправить их в Японию.
Кроме японцев, на судне находилось около двух тысяч военнопленных корейцев и китайцев с Тайваня — в основном солдаты аэродромных строительных частей, которые сдались в плен после капитуляции Японии. Они тоже были одеты в красное, но в Лаэ их разместили в отдельных лагерях. Таким образом, судно водоизмещением восемь тысяч тонн оказалось битком набито военнопленными.
В верхней части трюма, отданной в распоряжение японцев, было пыльно, душно и так тесно, что если бы все пятьсот человек влезли сюда, то они поместились бы на полу, застланном соломенными циновками, только сидя на корточках, колено к колену. Высокий трюм судна не был приспособлен для перевозки людей — не то что японские транспорты с их висячими койками «кайко дана».
При погрузке в Лаэ пленным приказали взять с собой раскладные кровати, одеяла и москитные сетки, предполагалось, что на корабле они будут спать на раскладушках. Поэтому накануне вечером многие недовольно ворчали, устраиваясь на ночлег прямо на палубе, окутанной влажным ночным туманом.
Днем все выползли на палубу, потому что сидеть в трюме, душном, как парная баня, было просто невыносимо, и теперь всю палубу заполнили люди; при помощи веревок они соорудили из одеял и циновок навесы от солнца и сидели под ними, соприкасаясь потными телами.
* * *Бывший фельдфебель Такано и бывший старший унтер-офицер Ёсимура, облокотись о поручни, смотрели на Рабаул, зажатый между двумя полуостровами. Морской ветер развевал их длинные волосы.
Порт выглядел сейчас совсем иначе, чем три года назад, когда их часть вошла сюда, торжественно и чинно. Тогда в порту стояли на якоре десятки военных судов и транспортов, теперь же не было видно ни единого приличного судна. В тени острова, с которого прямо в голубое море сползали тропические леса, у скалистого мыса торчали заржавелые носы потопленных транспортов.
На улице, обращенной к морю — правда, и три года назад ее трудно было назвать улицей, — не осталось ни одного австралийского отеля с красной крышей, которые прежде виднелись на зеленом склоне невысокого холма. Местами обнажилась красноватая земля, изрытая бомбами, кокосовые пальмы на берегу моря стояли без листьев, одиноко чернея на фоне неба, словно телеграфные столбы. Все свидетельствовало об ожесточенных бомбардировках порта — опорной базы японской армии и флота в южной части Тихого океана. Теперь здесь воцарилась такая тишина, словно Рабаул был погружен в сон, во всем городе не осталось ничего сколько-нибудь похожего на человеческое жилище. Здесь особенно ясно чувствовалось, что война окончена и что Япония ее проиграла.
Однако в порту стояло на якоре какое-то грузовое судно водоизмещением четыре-пять тонн, и к этому, казалось, тихо дремлющему на волнах судну подходила какая-то лодка. Неясный след тянулся за ней по воде.
— Первая ласточка! — заметил Ёсимура. — И кажется, на носу стоят японские солдаты.
— Да, похоже, — тихо произнес Такано, в голосе его прозвучали недоумение и тревога.
— А там японские солдаты! — воскликнул вдруг кто-то из стоящих рядом с ними у борта.
— Что? Японские солдаты? Где? Где они?
Все бросились к борту и плотно облепили его.
По мере приближения фигуры людей вырисовывались все яснее. Морской ветер трепал прикрепленные к фуражкам полотняные козырьки, защищающие от солнца, уже можно было различить и обмотки на ногах. Солдаты стояли расставив ноги и заложив руки за спины — неподвижные и суровые.
— Ишь ты! Тоже пленные, а носы задрали — куда там! — заметил кто-то, и в толпе засмеялись. Но смех этот прозвучал как-то неуверенно и тут же затих.
— А они вовсе и не думают о том, что они в плену. Это точно.
Пленные впервые за долгое время видели японских солдат, одетых в полную военную форму, и это повергло их в смятение.
Ёсимура думал, что армии уже не существует, что представления японских солдат и вообще японцев, издавна считавших плен позором, постепенно меняются, — все эти понятия уже унес стремительный поток истории.
Нельзя сказать, чтобы он сейчас, стоя в красной арестантской одежде на виду у своих подтянутых собратьев, одетых в строгую военную форму, не ощущал никакой тревоги, нет, он чувствовал, как сильно бьется его сердце, но разум его решительно противился этому волнению.
Такано испытывал совсем иное чувство. Он был потрясен при виде японских солдат и до боли в сердце почувствовал разницу между собой и ими.
Такано уже смирился с тем, что возвращается на родину под своим именем, в красной одежде арестанта. Не то чтобы он совсем смирился — скорее, постарался настроить себя на то, что это возвращение неизбежно — иного выхода у него нет. Правда, он еще плохо представлял себе, как будет жить, вернувшись домой, что будет делать. Продолжать заниматься извозом вместе с отцом ему не хотелось. Да и неизвестно, живы ли еще его старики. Отцу уже под шестьдесят. Последнее письмо, в котором сообщалось, что в городке о его стариках заботятся, как о «семье фронтовиков», отдавшей армии четырех сыновей, что дела дома идут нормально, он получил три года назад. Даже если старики живы, в условиях военного времени они, конечно, вели нелегкую жизнь. Ничего не знал он и о судьбе трех своих братьев. Поэтому мысль о возвращении в родной дом тревожила его. И все же Такано решил вернуться на родину, пусть даже с клеймом пленного. Когда там, в джунглях, его схватили австралийские солдаты, в первую минуту он решил покончить с собой, но постепенно, как и все остальные, свыкся с мыслью, что он в плену.
