Джим Шепард - Книга Аарона
ВСЕ БОЛЬШЕ ДЕТЕЙ ЗАБОЛЕВАЛО, но мадам Стефа продолжала спать внизу со здоровыми, а Корчак продолжал спать в палате-изоляторе.
– Холодновато для мая, – сказал он мне как-то ночью, когда я поднялся наверх, чтобы посидеть рядом с ним. Он что-то писал, пока все спали.
– Чем это пахнет? – спросил я.
– Это – карбид от лампы, – ответил он.
Бутылка водки исчезла.
– А это что? – спросил я.
– Медицинский спирт, который я разбавляю водой и растворяю в ней леденец для сладости, – сказал он.
Он поинтересовался, почему я не ужинал, и когда я сказал, что не хотелось, ответил, что утомление и апатия являются симптомами недоедания. Я спросил, почему не ужинал он, и он сказал, что прием пищи – это работа и он чувствовал себя для нее слишком уставшим.
Я сел на кровать Ержика рядом с ним. Ержик лежал весь в поту, и его глаза были открыты.
– Спирт с теплой водой облегчает боль и снимает воспаление с глаз, – сказал Корчак.
Он писал, почти вплотную приблизив лицо к бумаге.
– Что ты пишешь? – наконец спросил я.
Он сказал, что обращается в юденрат с просьбой позволить ему взять под опеку общественный приют на Джельной улице, в котором находится тысяча детей. Он сказал, что пускают слух, будто он – вор, который способен заморить детей голодом с единственной целью: чтобы его признали достаточно квалифицированным для работы. Он указывал, что обладает неуравновешенным и легко возбудимым характером, а его здоровье в прошлом году прошло испытание гестаповскими застенками: что, несмотря на тамошние изнурительные условия, он ни разу не обратился к врачу, ни разу не пропустил работу в тюремном дворе. Он сказал, что сообщал им, что в данное время ел как лошадь и спал так крепко, как спят после десяти рюмок водки, и что богатый опыт наделил его способностью сотрудничать с бандитами и прирожденными дегенератами.
– А сколько платят за работу? – спросил я у него.
Он сказал, что затребовал испытательный срок и как минимум двадцать тысяч злотых на содержание детей.
– Думаешь, ты их получишь? – спросил я.
– Уже получил, – ответил он. – Меня утвердили в должности без испытательного срока и дали тысячу злотых. Кто станет отказывать старому доктору с радио в привилегии взять ответственность за детей, которые умирают по десятку в день?
– Так что же ты тогда пишешь? – спросил я.
– Я полагал, что бандитские типы из работников тамошнего приюта захотят уйти по доброй воле, учитывая, что они уже определенно возненавидели это место, – сказал он. – К тому же продолжали там работать исключительно из-за трусости и по инерции. Вместо этого они сплотились против меня. Я – чужак. Противник. Единственная приличная медсестра умерла от туберкулеза. Всех остальных я пытаюсь уволить.
– Соль земли растворяется, а дерьмо остается, – сказал я ему. – Так всегда говорил Лутек.
– В самую точку, – сказал Корчак.
Ержик сказал, что хочет пить, и Корчак заставил себя подняться с его постели, спустился в кухню и вернулся с чашкой воды.
– Итак, существует четыре способа, посредством которых можно разобраться с нежелательными новичками, – сообщил он мне. – Я могу их подкупить; могу принять все, как есть; могу лечь на дно и выжидать подходящий момент для нападения; или же я могу взять их измором. Конечно, ни один из этих способов не сработает.
– Спасибо, – сказал Ержик, и Корчак ответил:
– Всегда пожалуйста.
– Сегодня все будут суетиться, потому что у меня болит голова, – сказал он. – Или из-за холода. Или потому что им нужно прогуляться.
Ержик выпил свою воду.
– А теперь послушай-ка меня, – сказал он и положил руку на голову Ержика. – Я помню, как один старый учитель приходил в негодование от того, что у нас слишком быстро отрастали волосы.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ ОН БЫЛ СЛИШКОМ СЛАБ, чтобы отправиться в свой обход, но еще через день даже с нижнего этажа, где я спал, я услышал его восклицания: «Я встал! Я встал! Я уже на ногах!»
– Опять этот? – сказал Зигмус, когда увидел, что мы собираемся выходить. – Думается мне, у пана доктора появился новый любимчик.
Корчак отправился в мясную лавку, которая, как он слышал, должна была работать в тот день.
– Это что, человечина? – спросил он, когда женщина назвала ему цену. – Что-то слишком дешево для конины.
– Откуда мне знать, – ответила она. – Я не присутствовала при ее изготовлении.
На Твардой дорогу перекрыл Лейкин с оцеплением из желтых полицейских. Он окликнул нас и бросил свой участок впереди, чтобы подойти и поговорить.
– Я так понимаю, вас наделили новыми обязанностями, – сказал ему Корчак. Лейкин поклонился, и Корчак обернулся ко мне: – Господина Шеринского арестовали за подпольную торговлю мехами.
Я сказал, что мне все равно, и Лейкин пояснил – это значит, что теперь мой друг возглавляет Службу Порядка. Я сказал, что он мне – не друг, и Лейкин заметил, что, к слову, одним из новых требований была квота на депортацию, и служителям порядка, которые не выполняли квоту, самим грозит депортация. И кое-кто из его людей не хотел бы брать своих соседей, и, возможно, они могли бы использовать для этих целей мою старую банду, потому что контрабандисты – это благодатная почва для начала.
– Оставь мальчика в покое, – сказал ему Корчак.
– Я всего лишь делаю ему честное предупреждение, – сказал Лейкин. – О том, какими делами мы намерены заняться в будущем.
Корчак оттащил меня в сторону.
– Не нужно прятаться у него за спиной! – крикнул Лейкин. – Я тебя все равно вижу.
Но потом он оставил нас в покое, и несколько дней спустя Корчак сказал мне, что я могу больше не прятаться.
– У господина Лейкина появились дела поважнее, – сказал он.
На Шавуот, Праздник Первых Плодов, снова пришла жара, и проблема мух так обострилась, что Корчак в конце концов назначил плату за пользование туалетом: нужно было убить пять мух, чтобы сходить по-маленькому, и пятнадцать – чтобы сходить по-большому. Проверяющим был следующий в очереди. Однажды утром Митек спросил, можно ли ему их позже убить, потому что ему совсем припекло, и я сказал, что и сам за него их прибью.
Затем в начале июня у всех начался понос и из комнатных горшков лилось через край. Корчак и мадам Стефа полагали, что что-то намешали в хлеб. Детский дом стал теперь домом для стариков, сказал он ей однажды ночью, и вся группа была измотана, возмущалась и досадовала. Было слышно, как дети стонут на комнатных горшках и на унитазе.
Она сказала, может, немцы прекратят, и он сказал ей, что немцы заправляют самым большим предприятием в мире, и это предприятие называется войной, и что они в войну не играют, и что война – дело не чистое, не приятное, и несет от нее вовсе не духами. Он сказал: «Мы – немцы означает мы – железный каток». А потом, когда она начала плакать, он без малейшего сожаления в голосе сказал, что чувствует ровно то же самое.
В НОЧЬ, КОГДА ЖЕЛТАЯ ПОЛИЦИЯ ПРИШЛА ЗА МНОЙ, мне удалось спрятаться. Всю ночь раздавалась стрельба, и мадам Стефа плакала утром после этого и не могла остановиться, пока Корчак не заставил двух работников увести ее наверх. Он собрал вокруг себя детей и сказал им, что мадам расстроилась, потому что убили одного из ее любимых мальчиков. Он назвал имя этого мальчика, и никто его не знал, и тогда он пояснил, что этот мальчик уже выпустился. Кто-то из детей спросил, что происходит, и Корчак ответил, что никто не знает, но в ту ночь я подслушал, как он говорил мадам Стефе, что немцы уничтожали всех контрабандистов. Солдаты с собаками выламывали двери и вытаскивали людей из домов. Служба Порядка теперь патрулировала стену гетто. Каждые пятьдесят метров они отмечали цифрами, и каждый полицейский отвечал за площадь со своим номером. План, по-видимому, заключался в том, чтобы позволить этим евреям заморить голодом всех остальных.
Мадам Стефа вспомнила, как мальчик, которого убили, помог перетащить через здание, пустующее из-за тифа, половину коровы в шести чемоданах, и как сильно дети обрадовались говядине. Она вспомнила, что когда город сдался, он проник на склад армейских припасов и вынес две наволочки, одну с рисом, вторую – с сахаром.
Она спросила Корчака, не хочет ли он чая, и он сказал ей, что если она собирается делать чай, пусть лучше сделает немного для Ержика, у которого усилилась лихорадка. Она спросила, не хочет ли он воды с сахарином, и он сказал, что если она собирается делать воду с сахарином, пусть отнесет ее тому работнику, что отдал свою порцию ужина маленькой девочке, которая плакала.
На следующее утро меня поставили на угольную печь в подвале, и, пока я работал там внизу, ко мне спустился Зигмус с карбидной лампой. Карбид шипел. Он сообщил, что, во-первых, я похож на трубочиста, а во-вторых, что какой-то мальчик принес мне записку к двери приюта и сказал, что я должен его знать. Этот мальчик сказал передать мне, что Адина вышла из подполья, потому что к ней обратились немцы и сообщили, что, если она не откроется, они убьют ее друзей. А когда она открылась, немцы повесили ее в собственной квартире на глазах у матери. И мальчик хотел, чтобы я знал, что он меня найдет и убьет. Когда Зигмус закончил, он скорчил гримасу, как бы показывая: вот и все, потом пнул валявшийся отдельно уголек и поднялся обратно вместе со своей лампой.
