Свен Хассель - Дьявольский полк
— Я в солдатах подольше твоего.
— Бумажный солдатик, — глумливо усмехнулся Малыш. — Знал бы тебя Уолт Дисней, так сделал бы злодеем в фильмах об Утенке Дональде.
И, повалясь со смеху, покатился по земле. Он был одним из тех счастливчиков, которые могут часами веселиться по одному и тому же поводу.
Мы нашли старый кинопроектор — громадную, тяжелую махину, — который повсюду таскали с собой. При нем был только один фильм, вернее, половина фильма. О Лупоглазом[136]. Крутили мы его при каждой возможности и всякий раз находили все таким же смешным. Малыш четыре раза вывихивал от смеха челюсть во время той сцены, где Лупоглазый наезжает в старом «форде» на ленточную пилу, и та разрезает машину пополам.
Мы вошли в рощу, где все деревья были расщеплены снарядами. Не видев такого зрелища, нельзя было поверить, что оно возможно. Мертвые деревья повсюду обвиняюще указывали в небо. Идя по роще, мы по-прежнему шутили над Орлом.
Невдалеке позади нас разорвалось несколько снарядов.
— Не нравится мне это, — пробормотал Старик.
Мы подходили к Лощине Смерти, самому опасному месту на участке Кассино. Воздух полнился свистом, воем, воплями. Это был узкий сектор, открытый наблюдению противника. Там лежали сотни разорванных человеческих и лошадиных трупов. Добиралось туда всего пять процентов наших колонн снабжения.
— Рассредоточиться, — был отдан приказ. — Не курить.
Раздалась новая серия взрывов. Мы побежали. С трудом, тяжело дыша. Ширкер-Брандт уронил миномет. Он постоянно старался избавиться от своей ноши. Старик пригрозил пристрелить его, если тот не поднимет миномет. В землю со свистом врезался семидесятипятимиллиметровый снаряд. Брандт упал на колени, из обезглавленной шеи ударил фонтан крови. Потом повалился на миномет. Мы со Стариком отбросили тело и понесли орудие вдвоем. Брандт был забыт.
Снаряды падали среди нас. Люди пронзительно кричали. Мы думали только о себе. Наши ноги работали автоматически. У нас была только одна мысль: спрятаться в укрытие. Мы не замечали стучащего по каске пулемета, врезающихся в плечи лямок. Вперед, вперед! Подгонять нас было не нужно.
У бежавшего рядом со мной фельдфебеля оторвало обе ступни.
Унтер-офицер Шранк из первого отделения внезапно остановился, в изумлении глядя на пулемет и свою оторванную руку, лежавшие на земле перед ним. Ефрейтор Лацио сидел посреди тропинки, пытаясь затолкнуть кишки в разорванный живот.
Потом мы вышли из зоны обстрела, оставив четвертую часть роты среди груд трупов. Во время этого десятиминутного бега наложил в штаны не только Орел.
Наступила краткая передышка, лица наши совершенно изменились. Старуха с косой клала руку нам на плечи, и мы уже не были прежними. Теперь мы стали убийцами, смертельно опасными. От снаряда можно найти укрытие, но от перепуганного, жаждущего убивать солдата спрятаться трудно.
На деревьях сидели снайперы. Они всегда всаживали пули между глаз. Это убивает. Занавес опускается. Шальная пуля или осколок могут пробить каску. В лучшем случае они тебя просто оскальпируют, но если они войдут в мягкую часть сзади, то друг, санитар-носильщик, должен прийти на помощь. У тебя есть шанс, но незначительный. Если в полевом госпитале не слишком заняты, пулю или осколок извлекут, но потом тебе несколько месяцев лежать в госпитале. И придется заново учиться всему: говорить, ходить, двигаться. Ты не сможешь даже больше ощущать запаха. Ты забудешь все. Возможно, сойдешь с ума до того, как снова научишься всему.
Die blauen Dragoner sie reitenMit klingendem Spiel durch das Tor…[137]
Почему немецкий солдат не пел этой песни в гарнизоне? Это очень радостная, веселая песня о браконьере, который дурачит охранника. Но ты не станешь ее петь, когда сидишь в грязном одиночном окопе, зажимая пальцами разорванную артерию на бедре, потому что твоя жизнь буквально у тебя в руках. Ты будешь отчаянно кричать, зовя санитара-носильщика, друга-солдата на передовой, носящего нарукавную повязку с красным крестом, но он не появится. Он занят другими делами. Он будет помогать тем, кому можно спасти жизнь. Ты обречен, хотя не сознаешь этого. Твоя рана не выглядит страшной, но перевязать ее некому. Ты с удивлением видишь, как кровь струится у тебя из-под пальцев. Через полчаса ты будешь мертв. Спокойно истечешь кровью.
Aupres de ma blonde,Qu il fait bon dormir…[138]
Флейт и барабанов на фронте нет. Ты молишь о помощи то Бога, то дьявола. Но они не помогают. Оба во время войны очень заняты. Ты задаешься вопросом, почему Бог допустил это. И хочешь его упрекнуть. Но это допустил не Бог. Он дал людям свободу воли, в том числе и свободу вести войну. Вор или убийца не может упрекать полицию в том, что он вор или убийца. И ты не можешь упрекать Бога за то, что идет война.
Мы сменили десантников. Они были измотаны. И даже не попрощались, уходя. У них на уме было только одно: убраться оттуда. Через час нас атаковали японцы. Мы тут же сцепились в яростной рукопашной схватке.
Мы с Легионером установили ручной пулемет и прошлись очередью по всей позиции. Это принесло потери обеим сторонам, но что еще нам оставалось делать? Японцев требовалось отогнать, что и произошло. Это сделал Легионер. Он схватил пулемет, прижал к бедру, выкрикнул свое: «Аллах акбар! Vive la Légion! Avant! Avant!»[139], и мы последовали за ним, как раньше часто бывало в России. Даже Майк присоединился к нам.
Малыш действовал отточенной саперной лопаткой. Потом схватил японца за лодыжки и ударил головой о камень. Через несколько минут враги в панике отступили.
Мы нашли Барселону в бункере раненным ножом в живот. Нанесший ему рану японец валялся с расколотой головой в углу. Мы отправили Барселону на перевязочный пункт. Доставка его туда стоила нам шести сигар, наручных часов, трех сигарет с опиумом и двенадцати французских открыток. Цена высокая, но Барселона был хорошим товарищем.
Врач ввел ему большую дозу морфия.
Одним человеком в отделении стало меньше. Перед тем, как его унесли, Барселона отдал Старику высохший апельсин, который привез из Испании. Он вбил себе в голову, что с ним ничего не может случиться, пока апельсин находится в пятой роте. Старику пришлось одолжить распятие у падре Эмануэля и поклясться на нем, что будет держать апельсин в правом кармане брюк, пока Барселона не вернется. Потом он помахал нам рукой со своих импровизированных носилок, наброшенной на две винтовки шинели. Мы провожали его взглядом, пока он не скрылся в Лощине Смерти.
В ту ночь мы поймали мальчишку. Он хотел переплыть реку и попал прямо в руки патруля. Мы не могли добиться от него ни слова. При обыске в карманах у мальчишки оказались разные семена. Больше ничего. Когда спросили его имя, он назвал одно из тех, какие носят тысячи мальчишек.
Приехал офицер из разведотдела дивизии, но тоже ничего не смог от него добиться. Мальчишку отправили в штаб дивизии под конвоем, и вечером мы узнали, что его застрелили. Там открыли значение семян: белые обозначали танки, кукурузные зерна — пушки, подсолнечные семечки — пулеметы, яблочные — полки. Всего десятилетний, он был блестящим шпионом. Он видел, как его отца и мать расстреляли на какой-то римской улочке, и так возненавидел нас, что собственноручно перерезал горло полицейскому вермахта.
Два дня спустя американцы стали наводить о нем справки. Мы сказали им то, что знали. Они прокляли нас и в отместку застрелили пятерых наших.
В Лощине Смерти росло дерево, на одной из его ветвей была повешена крестьянская девушка. Ее схватили на месте преступления, когда она устанавливала мины. На берегу реки сидели двое солдат-десантников, связанных вместе колючей проволокой. Их схватили далеко от передовой. Охотники за головами привезли их, убили выстрелами в затылок и посадили перед носом американцев в виде жуткого предостережения. Тела уже начали разлагаться, но нам запретили убирать их под страхом суровой кары. Вскоре мы перестали их замечать. Они стали частью ландшафта, как склонившаяся к реке старая ива.
Руководствуясь интуицией, безошибочной интуицией солдат с передовой, мы безо всякого приказа принялись рыть одноместные окопы, представляющие собой наилучшую защиту пехоты от танков.
Гренадеры из Сто тридцать четвертого полка смеялись над нами.
— Никаких танков здесь нет. У вас, танкистов, на уме только танки.
— Va te faire cuir un boeuf[140], — сказал Легионер. — Они появятся. Вот увидите.
И они появились. В то время, когда мы меньше всего ожидали этого: сразу же после полуночи.
Мы бросились с наших позиций в свои одиночные окопы, косили из них следующую за танками пехоту и уничтожали один танк за другим. Зажгли тридцать шесть дымящих костров. Обратно вернулись только десять машин.
