Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол
Пабло за ужином говорил немного.
— Понравилось тебе, Пилар? — спросил он, набив рот жарким из молодого козленка. Мы ужинали в ресторанчике при автобусной станции. Народу было полно, пели песни, и официанты с трудом управлялись.
— Нет, — сказала я. — Не понравилось, если не считать дона Фаустино.
— А мне понравилось, — сказал он.
— Все? — спросила я.
— Все, — сказал он и, отрезав своим ножом большой ломоть хлеба, стал подбирать им соус с тарелки. — Все, если не считать священника.
— Тебе не понравилось то, что сделали со священником? — Я удивилась, так как знала, что священники ему еще ненавистней фашистов.
— Он меня разочаровал, — печально сказал Пабло. Кругом так громко пели, что нам приходилось почти кричать, иначе не слышно было.
— Как так?
— Он плохо умер, — сказал Пабло. — Проявил мало достоинства.
— Какое уж тут могло быть достоинство, когда на него набросилась толпа? — сказала я. — А до того он, по-моему, держался с большим достоинством. Большего достоинства и требовать нельзя.
— Да, — сказал Пабло. — Но в последнюю минуту он струсил.
— Еще бы не струсить, — сказала я. — Ты видел, что они с ним сделали?
— Я не слепой, — сказал Пабло. — Но я считаю, что он умер плохо.
— На его месте каждый умер бы плохо, — сказала я ему. — Чего тебе еще нужно за твои деньги? Если хочешь знать, все, что там творилось, в Ayuntamiento, просто гнусность!
— Да, — сказал Пабло. — Порядку было мало. Но ведь это священник. Он должен был показать пример.
— Я думала, ты не любишь священников.
— Да, — сказал Пабло и отрезал себе еще хлеба. — Но ведь это испанский священник. Испанский священник должен умирать как следует.
— По-моему, он совсем неплохо умер, — сказала я. — Ведь что творилось!
— Нет, — сказал Пабло. — Он меня совсем разочаровал. Целый день я ждал смерти священника. Я решил, что он последним пройдет сквозь строй. Просто дождаться этого не мог. Думал — вот будет зрелище! Я еще никогда не видел, как умирает священник.
— Успеешь еще, — язвительно сказала я. — Ведь сегодня только начало.
— Нет, — сказал Пабло. — Он меня разочаровал.
— Вот как! — сказала я. — Чего доброго, ты и в бога верить перестанешь.
— Не понимаешь ты, Пилар, — сказал он. — Ведь это же испанский священник.
— Что за народ испанцы! — сказала я ему. И верно, Inglés, что за гордый народ! Правда? Что за народ!
— Нам надо идти, — сказал Роберт Джордан. Он взглянул на солнце. — Скоро полдень.
— Да, — сказала Пилар. — Сейчас пойдем. Вот только докончу про Пабло. В тот вечер он мне сказал:
— Пилар, сегодня у нас с тобой ничего не будет.
— Ладно, — сказала я. — Очень рада.
— Я думаю, это было бы нехорошо в день, когда убили столько народу.
— Qué va, — ответила я ему. — Подумаешь, какой праведник! Я не зря столько лет жила с матадорами, знаю, какие они бывают после корриды.
— Это верно, Пилар? — спросил он.
— А когда я тебе лгала? — сказала я ему.
— В самом деле, Пилар, я сегодня никуда не гожусь. Ты на меня не в обиде?
— Нет, hombre, — сказала я ему. — Но каждый день ты людей не убивай.
И он спал всю ночь как младенец, пока я его не разбудила на рассвете, а я так и не могла уснуть и в конце концов поднялась и села у окна, откуда видна была площадь в лунном свете, та самая, где днем стояли шеренги, и деревья на краю площади, блестевшие в лунном свете, и черные тени, которые от них падали, и скамейки, тоже облитые лунным светом, и поблескивавшие осколки бутылок, а дальше обрыв, откуда всех сбросили, и за ним пустота. Кругом было тихо, только в фонтане плескалась вода, и я сидела и думала: как же скверно мы начинаем.
Окно было раскрыто, и со стороны Фонды мне вдруг послышался женский плач. Я вышла на балкон, босыми ногами ступая по железу; фасады домов вокруг площади были освещены луной, а плач доносился с балкона дона Гильермо. Это его жена стояла там на коленях и плакала.
Тогда я вернулась в комнату и снова села у окна, и мне не хотелось ни о чем думать, потому что это был самый плохой день в моей жизни, если не считать еще одного дня.
— А когда был этот другой день? — спросила Мария.
— Три дня спустя, когда город взяли фашисты.
— Про это не говори, — сказала Мария. — Я не хочу слушать. Довольно. И так слишком много.
— Я ведь говорила, что тебе не надо этого слушать, — сказала Пилар. — Видишь! Я не хотела, чтоб ты слушала. Вот теперь тебе приснятся дурные сны.
— Нет, — сказала Мария. — Но больше я не хочу.
— А мне бы хотелось как-нибудь еще послушать, — сказал Роберт Джордан.
— Ладно, — сказала Пилар. — Но Марии это вредно.
— Я не хочу, — жалобно сказала Мария. — Не надо, Пилар. Не рассказывай при мне, а то я волей-неволей буду слушать.
Губы у нее тряслись, и Роберт Джордан подумал, что она сейчас заплачет.
— Не надо, Пилар, не говори.
— Не бойся, стригунок, — сказала Пилар. — Не бойся. Но тебе я расскажу, Inglés, как-нибудь в другой раз.
— Но я хочу всегда быть там, где он, — сказала Мария. — Нет, Пилар, не рассказывай ты этого совсем.
— Я расскажу, когда ты будешь занята.
— Нет. Нет. Не надо. Не будем совсем говорить про это, — попросила Мария.
— Раз уж я рассказала про то, что делали мы, надо и это рассказать, иначе несправедливо, — ответила Пилар. — Но я расскажу так, что ты не услышишь.
— Неужели нельзя говорить о чем-нибудь приятном? — сказала Мария. — Неужели нужно всегда говорить про эти ужасы?
— Вот после обеда, — сказала Пилар, — останетесь вы вдвоем, ты и Inglés. Тогда будете говорить о чем хотите.
— Ну так пускай скорей придет после обеда, — сказала Мария. — Пусть оно прилетит.
— Придет, придет, — сказала ей Пилар. — Прилетит, а потом и улетит, и завтрашний день тоже улетит.
— После обеда, — сказала Мария. — После обеда. Пускай скорей придет после обеда.
Глава одиннадцатая
Они спустились с плато в лесистую долину и снова поднялись по тропке, которая сначала вилась вдоль ручья, а потом сворачивала и сразу круто забирала в гору, и когда они достигли вершины склона, поросшей все тем же густым сосняком, навстречу им выступил из-за дерева человек с карабином наперевес.
— Стой, — сказал он. И потом: — Hola, Пилар. Кто это с тобой?
— Это один Inglés, — сказала Пилар. — Но имя у него христианское. — Роберто. На какую распохабную высоту надо лезть, чтобы к вам добраться!
— Salud, camarada, — сказал часовой и протянул руку Роберту Джордану. — Что скажешь хорошего?
— Все хорошо, — ответил Роберт Джордан. — А у тебя?
— Тоже, — сказал часовой.
Он был очень молод; узкоплечий, худой, лицо скуластое, нос с горбинкой и серые глаза. Шапки на нем не было, и взлохмаченные черные волосы падали на лоб; в его сильном пожатии чувствовалось дружелюбие, и глаза тоже смотрели дружелюбно.
— Здравствуй, Мария, — сказал он девушке. — Ты не устала?
— Qué va, Хоакин, — сказала девушка. — Мы не столько шли, сколько сидели и разговаривали.
— Ты — новый динамитчик? — спросил Хоакин. — Мы уже про тебя слышали.
— Я ночевал у Пабло, — сказал Роберт Джордан. — Да, я новый динамитчик.
— Мы рады тебе, — сказал Хоакин. — Что, опять поезд?
— А ты был в том деле? — спросил Роберт Джордан с улыбкой.
— Еще бы, — сказал Хоакин. — Там мы нашли вот эту. — Он лукаво кивнул на Марию. — Ты теперь красивая стала, — сказал он Марии. — Говорили уже тебе, какая ты красивая?
— Спасибо, Хоакин, но все-таки замолчи, — сказала Мария. — Тебя бы вот остричь наголо да посмотреть, какой ты будешь красивый.
— Я тебя нес, — сказал Хоакин девушке. — Я тебя нес на плечах.
— Не ты один, — сказала Пилар своим низким голосом. — Все ее несли. Где старик?
— В лагере.
— А вчера вечером где он был?
— В Сеговии.
— Новости есть?
— Да, — сказал Хоакин. — Есть новости.
— Хорошие или плохие?
— Кажется, плохие.
— Вы самолеты видели?
— Ох, — сказал Хоакин и покачал головой. — Лучше и не говори! Товарищ динамитчик, что это были за самолеты?
— Бомбардировщики «хейнкель-сто одиннадцать». Истребители «хейнкель» и «фиат», — ответил ему Роберт Джордан.
— Большие с низкими крыльями как называются?
— «Хейнкель-сто одиннадцать».
— Как бы ни назывались, от этого не легче, — сказал Хоакин. — Но я задерживаю вас. Пойдемте, я вас провожу к командиру.
— К командиру? — спросила Пилар.
Хоакин кивнул с серьезным видом.
— Мне так больше нравится, чем «вожак», — сказал он. — Звучит по-военному.
— Ты скоро совсем солдатом станешь, — сказала Пилар и засмеялась.
— Нет, — сказал Хоакин. — Но мне нравятся военные термины, с ними приказы яснее и дисциплина крепче.