Андрей Житков - Жизнь и смерть сержанта Шеломова
Митя жарился на солнце за баней в чужом мятом обмундировании (свое он не нашел: кто-то хорошо порылся в вещах).
К вечеру от голода у него закружилась голова, и он решился сам пойти в штаб. «Генка от сладкой житухи забыл все».
Штаб светился окнами. Митя несколько раз обошел вокруг него и наконец решился.
Кабинет замполита был закрыт, и он постучался в дверь с табличкой «Строевая часть». За деревянным барьером, склонившись над бумагами, сидели писаря. Один из них, сержант, равнодушно взглянул на него:
— При входе в штаб головной убор надо снимать. — Митя поспешно сдернул панаму с головы.
— Чего тебе?
— Меня замполит обещал взять писарем. У меня хороший почерк и печатать немного умею. — Митя торопился рассказать, что он умеет, а вдруг возьмут в строевую?
— Ты читать умеешь? Там ведь написано: «Строевая часть», а не замполит.
— У него закрыто.
— А замполиту, по-моему, никого и не надо. У них оба места чижики заняли.
Сердце нехорошо дрогнуло. «Генка, сволочь, обещал: расскажу, позову, а сам — палец о палец не ударил».
— Ты подожди, может, кто-нибудь подойдет, — посоветовал сержант. — Они всегда в штабе ночуют.
Митя не решился торчать в освещенном коридоре, на виду у шмыгающих взад-вперед офицеров, и вышел ка улицу.
Он высчитал окна замполитовского кабинета, в них, единственных, стояла непроглядная темнота, и сел на каменный приступок: если кто-то включит свет, он сразу увидит.
Митя ждал долго, прислушивался к доносившимся звукам кинофильма. Он уже отчаялся и хотел, как Генка, забраться на крышу полковой бани спать, когда за спиной вспыхнул свет. Он заглянул в окно и увидел Генку и щуплого парнишку в выгоревшей форме. Они над чем-то смеялись. Митя робко стукнул в стекло. Генка подошел к окну и несколько секунд всматривался в темноту.
— Шеломов, ты?
— Я.
Генка открыл окно:
— Залезай.
Митя подтянулся и, перебирая руками, влез внутрь.
— Вот, я тебе говорил о нем, — Генка кивнул на Митю. — Умеет печатать.
Парень подошел к нему и протянул руку:
— Вася, по-другому — Базиль.
«Кажется, он тогда бегал за начмедом. Узнает или нет?»
Базиль не узнал.
— Я так понимаю, пока молодой, будешь спать в штабе.
— Я год отслужил.
— А, ну как хочешь.
— Нет, нет, в штабе, — испугался Митя.
— Сержант?
— Да, у меня форму уперли. Пришлось надеть первую попавшуюся.
— Да-а, — скептически протянул Базиль. — Выглядишь ты в этой форме, как последнее чмо. Ладно, я тебе свою старую отдам, а лычки тебе не понадобятся, потому как должность у тебя несержантская и даже незаконная.
— Почему? — удивился Митя.
— Потому что замполиту писарей по штату не положено. Офицерам бумажную работу делать неохота, вот и набрали себе чижиков.
— Понятно.
— А раз понятно, давайте спать. А завтра я тебя учить работать буду.
Митя сглотнул набежавшую слюну.
— А пожрать ничего нету?
Генка залез в стол и выгреб пару засохших кусков черного хлеба.
— Больше ничего.
Пока Митя вгрызался в хлеб, Генка объяснял ему, как спать на столе с максимальным комфортом.
Базиль спал на сдвинутых стульях и укрывался двумя офицерскими бушлатами. Им укрываться было нечем, но Генка сказал, что Базиль наверняка уедет с первой отправкой, и тогда не придется мерзнуть.
Митя, вытянувшись, лежал на столах, шевелил уставшими от ботинок пальцами и думал, что здорово получилось: несколько минут назад он не знал, куда податься, и вот уже сделался писарем и спит в штабе, где никто не наставит ему синяков.
Клубы пыли вздымались под потолок. Митя отчаянно чихал и пытался ее утихомирить с помощью трехлитровой банки с водой. Они по очереди убирали кабинеты и офицерскую комнату, где жили «комиссары», как их окрестили штабные писаря: начальник клуба, пропагандист и комсомолец. Были еще комнаты замполита и партийного секретаря, но в них безраздельно царствовал Генка.
В комнате работенка была получше: можно печенья урвать, кусочек сыра отрезать, сгущенки похлебать, пока офицеры ходят на развод. Сегодня там гужевался Генка, да и вообще ему везло. Он сразу приглянулся замполиту своими «деловыми» качествами, которые у Мити начисто отсутствовали. Он не мог, например, пойти на склад и попросить какой-нибудь деликатес — две банки для себя и две для майора, или на вещевой — взять там новые хрустящие простыни, а заодно и полусапожки, каких нет даже у офицеров; зато он мог работать по шестнадцать часов в сутки: барабанить по клавишам разваливающейся машинки, печатать справки, письма, сводки. Первое время дело шло туго. Он не справлялся с тем количеством бумаг, которое ему подсовывали, и приходилось сидеть до утра; уже багровели горы за окнами, а Митя все еще силился различить сливающиеся в сплошную темную линию слова. Базиль и Генка закрывались в соседнем кабинете и преспокойно дрыхли всю ночь напролет, но у него не оставалось сил злиться на них.
Работа была нудная, зато никто не трогал. Базиль оказался прекрасным товарищем — все на равных, а вот Генкин Артур все время капризничал и припахивал. То ему в магазин за банкой сока, то в палаточный городок за сигаретами. Он готовился к дембелю, и каждый вечер они с Генкой куда-то надолго пропадали, а потом Артур сидел за столом и считал замусоленные бумажки.
Базиль говорил, что ему наплевать на дембель, что все это: и ушитая парадка, и сапоги на каблуках, и начищенные до блеска незаслуженные значки — блестящая мишура, скрывающая армейскую действительность, и что он даже пальцем не пошевельнет, чтобы себе что-то достать, само все найдется. Но когда в одно прекрасное утро Артур взял да и уехал с первой отправкой, о которой только и разговоров было весь октябрь, Базиль быстро переменился. Во-первых, он страшно обиделся на замполита, что тот не похлопотал за него в строевой части, всего-то зайти и сказать: «Отправьте-ка моего писаренка», во-вторых, он пошел на склад, где у него работал земляк, и достал все сам, начиная от шапки и кончая новенькими узконосыми сапожками. Два дня он не показывался в штабе — ушивал парадку, шинель, гладил сапоги. Митя с Генкой посмеивались над его болтовней насчет мишуры.
Приближались ноябрьские праздники, и Базилю хотелось встречать их дома, но одно веское обстоятельство мешало его отъезду — у него не было «дипломата». Все дембеля уезжали домой с новенькими, приятно пахнущими кожей и пластмассой «дипломатами», и появиться среди отъезжающих без оного значило вызвать всеобщее презрение: «За всю службу даже на „дип“ не заработал!»
И вот сегодня он предупредил Митю, что будет небольшое дельце. «Дельце так дельце, лишь бы не поймали».
Кончился развод, судя по зашоркавшим по коридору офицерским сапожкам. Пол был вымыт, пыль улеглась; пока не высох — ничего, а потом придется опять сбрызнуть. Дверь распахнулась настежь: «Привет, Дмитрий-хитрый». Из всех офицеров парторг нравился ему больше всех, правда, он не видел еще своего непосредственного начальника — пропагандиста капитана Денисенко, он уехал в Союз за наглядной агитацией: красками, кистями и тому подобной мелочью, но что самое главное — за новой пишущей машинкой, на которой Мите придется строчить до дембеля. Парторг шутил, сыпал прибаутками и никогда не орал, даже не повышал тона, а просто брал за локоток и засыпал тебя словами, буквально сбивая с ног; у человека, разговаривающего с Лукасиком, начинала кружиться голова, и он соглашался на все, что угодно. Когда же замполит просил о чем-нибудь Лукасика, он кивал, улыбался, бил себя кулаками в грудь, а потом выходил из кабинета замполита и перепоручал дело Мите с Генкой, а если им было не по плечу — батальонным политработникам. Генку такая манера бесила: «Сам только что приехал, в рейды не ходил, пороха не нюхал, а уже всю работу на других валит!» Конечно, Лукасик, приехавший в Кабул чуть больше месяца назад, был стопроцентным чижиком и никаким авторитетом не пользовался у офицеров, но Мите он нравился своим характером. Он любил таких людей, у которых все в жизни легко, видимо, потому, что сам слишком серьезно воспринимал свои неудачи и обиды. А что другие за него делают работу, так все кругом так стараются жить, может, не у каждого получается. Вот Генка на полгода меньше прослужил, а как работает? Все на него спихнул, сидит на своих ящиках с учетными карточками — делает вид, что занят, а все больше бегает по поручениям, где чего достать или выменять.
Парторг порылся в столе, достал кожаную папку, вложил в нее бумаги:
— Поедешь со мной в Баграм? Дело есть. На обратном пути винограда наберем, персиков. — Митя вскочил, готовый ехать куда угодно. За тот месяц, что он просидел в этом кабинете, ему ни разу не удавалось выбраться с офицерами из полка в город, или на дорогу, где на охране стоял батальон, или, на худой конец, в дивизию.
