Евгений Погребов - Штрафной батальон
— Внимание! Передаю последние известия! Отделенный Шведов принимает горизонтальное положение и просит его без особой нужды не беспокоить. Обращаться разрешаю только в случае прибытия пшенно-супового довольствия. Рядовой Кусков! Временно принимаешь команду на себя. Обеспечить полный порядок и тишину. Повторите приказание!
— Есть обеспечить порядок и тревогу по случаю ужина.
А часа через два, отдохнув и подкрепившись горячим ужином по усиленной раскладке, повеселели, задымили махрой. Ударились в воспоминания и разговоры, которые обычно заводятся в солдатской среде в минуты покоя и сытости.
Блаженно потягиваясь, Муратов захватил в горсть пук лежалого, но душистого сена, растер на ладони. Толкнул радостно в бок Дроздова:
— Глянь-ка, колхоз напоминает — духовитое. Бывалычи, пошлет бригадир за кормами, намечешь мажару. Апосля дня три от тебя такой запах идет. С полынкой. Богато у нас ее в степу…
— Ну и че? — недовольно отозвался Дроздов.
— Богато ее, говорю, дома-то… — с тоскливиной повторил Муратов, теряясь от равнодушия друга.
— Ну и че?
Ваня Яковенко, заинтересовавшись, тоже разнотравья набрал, отделил от пожухлой массы полевой цветок, поднес к носу:
— Смотри-ка, прошлогодний, а весной пахнет!
— Вот и я говорю! — обрадованно встрепенулся Муратов.
— Эх-хо-хо-хо-хо-о!.. — заглушая всех, протяжно и сладострастно вздохнул Кусков. — Еще б хотя по одной бабе на отделение комбат расстарался, и я б здесь до победы воевать согласился.
— А кто против?
— Известно, воевать так воевать — пиши в обоз!
— А и зачем на отделение? — послышался задиристый голос цыгана. — Ты засыпай скорей. Глядишь, на полное брюхо какая-никакая и приснится. На всю ночь твоя!
— Точно, братва! — подхватил Туманов. — Тушите свет!
Все заржали, а Костя Баев, переждав, деловито посоветовал:
— Слышь-ка, взводный, пока не поздно, прикажи этим бугаям на ночь брюки-то снять. Или пусть пуговицы расстегнут от греха подальше.
— Это для чего? — подыграл Павел.
— Дак, боюсь, несчастный случай приключиться могет, — невозмутимо продолжал Костя, — коль дойдет у них дело до баб — гляди, пуговицы с ширинок срываться начнут. Хорошо, если в потолок, а не дай бог стрельнет какая Туману в лоб. Что тогда? Это ж форменная контузия произойдет. Не дотянет пацан до передовой! — под взметнувшийся хохот заключил он.
— Зато комбат ему справку под печатями спроворит, как он на защите родины пострадал!
— Ага, жди! Сказано — кровью оправдаться можно. А у него не контузия даже будет, а конфузия!..
— Прикажи, взводный, прикажи! — катаясь в приступе смеха по нарам, просил Бачунский. — Салову и Кускову!
И пошло и поехало.
Среди ночи Павел проснулся от толкнувшегося под сердце холодка, прянул глазами на то место, где Василевич с Порядниковым на ночлег устраивались. Никуда не делись, здесь они, голубчики, и Халявин, конечно, рядышком. Разделись до нательных рубах и сапоги с ботинками сушиться выставили. После гауптвахты, отбытой Тихарем и Яффой, прыти у блатняков поубавилось, даже материться и огрызаться стали меньше. Тем не менее Павла не покидала подозрительность: не в овечью ли шкуру рядятся волки? Или приближение фронта с неизбежной развязкой так примиряюще на них действует?
Сразу после утренней проверки Колычева срочно потребовали в штаб. Вызов к начальству всегда сопряжен для подчиненных больше с тревожными, нежели с приятными ожиданиями, а если к тому же знаешь за собой грех — вовсе неуютно на душе становится. Подозвал Махтурова:
— Составь строевку и выдели наряд на кухню. Меня в штаб вызывают. В общем, смотри тут…
— Ладно, сделаю… — хмуро пообещал тот.
Оба избегали смотреть в лицо друг другу, потому что связывали вызов в штаб с выпивкой в вагоне. И как Павел ни старался придать мыслям иное направление, они упорно возвращались к тому, что болело.
Около штабного барака привычно пробежался пальцами по пуговицам, одернул шинель и, приготовившись к худшему, толкнул входную дверь.
Дежурный офицер рапорта слушать не стал. Не отрываясь от каких-то бумаг, красноречиво ткнул пальцем через плечо в одну из раскрытых дверей, показывая, чтобы поторапливался. Еще из коридора увидел Павел за столом фигуру начальника особого отдела, в задумчивости перекатывавшего в пальцах карандаш. При дневном свете лицо его казалось землистым, нездоровым, но глаза смотрели из-под широкой дуги бровей приветливо, как доброму знакомому.
Жестом попросил закрыть за собой дверь и указал на стул. Неторопливо достал пачку папирос, подвинул на край стола ближе к Павлу. Характерным движением сбросил карандаш в приоткрытый ящик стола.
— Ну как, освоились с новой должностью? Какие трудности?
Спросил с теплотой и участием. От сердца отлегло. Павел почувствовал себя раскованно, свободно. Неожиданно для себя самого стал подробно рассказывать, что произошло в дороге, что продолжало смущать и настораживать. Выложил все без утайки, как на духу.
Собеседник, подымливая папиросой, слушал не перебивая и вроде бы безучастно. Но каждый раз, когда в рассказе Павла проскакивала примечательная, видимо, неизвестная ему деталь, приподнимал брови.
— Н-да! — задумчиво произнес он после некоторого молчания. — Так как по-вашему, способны Василевич или Порядников на дезертирство?
Вопрос требовал категоричного, однозначного ответа. У Павла его не было. С одной стороны, считал, что хоть и мерзкие типы Карзубый с Тихарем и Яффой, но все же не настолько, чтобы стать предателями. Хотя, с другой стороны, гарантировать этого не мог.
— Вряд ли, — поколебавшись, предположил он. — Если б думали сбежать, то лучшего случая, чем при выгрузке на станции, не найти. Не пытались ведь.
Начальник особого отдела рассеял его заблуждение. Сказал, скорее отвечая собственным мыслям, чем возражая Павлу:
— Ни один из них не пойдет в отрыв тогда, когда от них этого больше всего ждут. В этом отношении они психологи тонкие. — Помолчал, что-то выверяя, подвел черту: — Но если и попытаются, далеко отсюда не уйдут. Есть кому за ними присмотреть. Сегодня мне интересней, что вы о других сказать сможете.
— Ну, Махтуров, Шведов, Бачунский, Кусков, Баев, Сикирин — мужики крепкие, вне всяких сомнений. За них могу поручиться, как за самого себя. Туманов, Илюшин, Яковенко — ребята молодые, но тоже надежные. Что касается остальных… Рушечкин — негодяй, но до какой степени, судить пока затрудняюсь. Кабакин — слизняк, мразь. Покровский — алкоголик, за сто грамм все, что угодно, заложит…
Лицо собеседника вдруг стало чужим и холодным.
— Жестко ты, Колычев, людей судишь — жестко и примитивно. Мудрые утверждают, что друзей и недругов надо оценивать равной мерой. И чтобы быть объективным, следует соблюдать две вещи: во-первых, не спешить судить других, а во-вторых, не поддаваться эмоциям и предвзятости. Пьяница Покровский, конечно, симпатий и сочувствий не вызывает. С точки зрения чисто нравственной — личность аморальная, падшая. Но чем лучше Кусков, пользующийся у вас неограниченным доверием? Ведь Покровский хоть и алкоголик, но в прошлом неплохой солдат, был награжден медалью «За отвагу». Будучи раненным, вытащил с поля боя командира роты. А Кусков — дезертир! Кстати, уверен, что не один Покровский белье с себя продал, найдутся еще ему подобные. Так где же логика?
— Кускова в дезертиры привели не убеждения, а неразумность, безрассудство. А это, как я понимаю, не столько вина, сколько беда человека! — запальчиво возразил Павел.
— Мне бы вашу уверенность! — хмыкнул начальник особого отдела. — Но увы! Не встречал еще такого негодяя, который бы не сознавал своей подлой сути и не пытался скрыть ее. Почему вы, собственно, так уверены, что Кусков не из тех, кто ловко прикидывается и водит нас за нос? На чем основывается ваше убеждение, что, добравшись до передовой, он не побежит на ту сторону с поднятыми руками?
Считать Кускова потенциальным предателем Павлу было обидно и неприятно, но возразить он не решился, потому что все его доводы и впрямь основывались лишь на интуиции.
— Я намеренно утрирую ситуацию, — пришел ему на помощь начальник особого отдела, видимо, развивая вслух давно занимавшие его мысли, — но исключить такую возможность не имею права. В основе жестокости, утверждал Маркс, лежит трусость. Поэтому мне проще понимать и предугадывать истоки и мотивы побуждений уголовников — они, так сказать, явны. Но Кусков… Не отрицаю, может быть, вина его от собственной глупости. А если это мишура, прикрытие?
— Этого невозможно не почувствовать, когда спишь бок о бок и делишь одну закрутку, — хмуро вставил Павел.
— К сожалению, возможно. Иначе наша встреча с вами не имела бы смысла. Кстати, каково общее настроение людей, что говорят в связи с неблагоприятной переменой на нашем фронте? Болтун из маловеров и паникеров сейчас для нас страшнее врага.
