Евгений Погребов - Штрафной батальон
— Возьмешь веник и подметешь проход, чтобы ни одной соринки в щелях не осталось. До утра будешь дневалить у печки, в завтрак тебя Сидорчук сменит. Повтори приказание.
Карзубый побелел: ему, вору в законе, на глазах у целой роты махать веником? Слыханное ли дело! Но неглупый он был, чтобы не понять тайного умысла взводного, и потому пойти наперекор не решился. Глядя вкось, буркнул под НОС:
— Ладно, чего повторять-то…
Отошел к печке, вроде бы за веником, но едва Павел отвернулся, как уселся на дровишках перед топкой, а подметать Борю Рыжего заставил.
Павел вспыхнул, но подавил гнев: для начала с Карзубого было достаточно и этого. Но ровным, спокойным тоном приказал порубить дрова помельче и сложить поленницей. Сам стоял рядом, дожидаясь исполнения приказа.
Очнувшись, застонал от боли Таныгин. Приподнялся, ощупал распухший нос и разбитый затылок, пошатываясь, побрел к бачку с водой, стал смывать с лица ссохшуюся коркой кровь.
— Красиво тебя дружки разукрасили — лучше некуда. От долгов теперь можно не скрываться — все равно никто не признает, — с издевкой заметил Бачунский. — Только зря тебя, наверно, спасали, холуя воровского. Небось опять половой тряпкой им под ноги стелиться будешь?
Таныгин, не отвечая, молча умылся, молча забрал с нар свой вещмешок и перекинул его поближе к Туманову с Илюшиным. Те потеснились, освобождая ему место рядом с собой. Примостившись подле, Таныгин страдальчески поморщился и затих, смежив веки. Потом Семерик, встрепенувшись, хрипло выдавил:
— Думаете, вор я, как они? Ошибаетесь. Спросите, почему за них держался? Так сдуру поверил, что они настоящие товарищи. Думал, с ними не пропадешь. Один другого в беде всегда поддерживают. А теперь сами глаза мне открыли. Выучили дальше некуда, больше не лопухнусь. Ведь за что он меня бил, гад? Думал, я деньги его притырил. Он, когда Длинного в меченые карты обыграл, меня на толчок послал, шмотки продать. Я кожан один только толкнул, и то еле-еле взяли за полторы тысячи, а он за горло схватил. Спрашивает, сколько себе припрятал. А я стакан махры и то себе не купил.
Туманов и Илюшин отчужденно молчали, должно быть не очень доверяя Семерику, хотя по-человечески ему и сочувствовали. А Павел, размыслив, решил, что не простит Тихарь своей «шестерке» попытки найти защиту у «фреев», не простит и непременно отомстит, хотя бы для того только, чтобы другие из-под влияния не уходили. Надо было поддержать парня на первых порах.
Утром прибыли в Балашов. Солдаты комендантского взвода разнесли по теплушкам сухой паек и бачки с кипятком. Из вагонов никого не выпускали. Обещанное пополнение офицеров в батальон здесь не поступило.
Перед вечером эшелон утомительно долго стоял на каком-то безымянном разъездике, а с наступлением темноты втянулся на пути воронежской станции Лиски.
Часть вторая
Глава первая
Забегали по платформе офицеры из военной комендатуры, заметались по щелям вагонов светлячки карманных фонариков. Топоча сапогами, кинулись вдоль состава солдаты комендантского взвода, загремели дверными задвижками.
Штрафники взялись за «сидора» и вещмешки.
— Ну, братцы, прибыли!..
В вязком ночном небе бродили грузные, бомбовозные гулы авиационных моторов, неистовствовали зенитные батареи.
Подгоняемые резкими, требовательными окриками «Быстрей! Живей!», штрафники взвод за взводом торопились перебраться через разбомбленные пути на пристанционную площадь. Держа ориентир на различимый остов водонапорной башни, карабкались по бесформенным грудам опрокинутых, вздыбленных цистерн и площадок, спешили как могли. Но нервозное приказное «Быстрей! Живей!» настигало их всюду, где обозначалась малейшая заминка.
На площади впопыхах строились колоннами поротно и пропадали в лабиринтах мертвых пустых улиц, стремясь скорее выбраться за окраину, подальше от опасности.
— Подтянись! Не отставать!
Кляня непроглядную темь и распутицу, месили густую воронежскую грязь до позднего рассвета. Как ни спешили, но отдалились от станции не более чем на полтора десятка километров. С восходом солнца спустились в залесенную балку: комбат разрешил пятнадцатиминутный привал. Наскоро перекусили, пересчитали людей и снова в путь.
Шли весь день, сделав в пути всего одну непродолжительную остановку — на обед. Ночью дали пятичасовой отдых, и опять многокилометровый изнурительный марш. Несмотря на то что шли налегке, без оружия и прочего солдатского снаряжения, стали выдыхаться. Многие постирали ноги, набили спины вещмешками.
Двигались по следам недавних ожесточенных боев, среди голых, истерзанных гусеницами полей, бесконечных воронок и жутких пепелищ на месте человеческого жилья. Ни сел, ни хуторов — все разрушено, сожжено, обращено в холодные печальные руины, серевшие островками изрытвленного затвердевшего снега, державшегося еще кое-где в теневых впадинах.
За год войны в окопах Колычев попривык и притерпелся ко всему, из чего складываются фронтовые будни, многое из того, что стало обыденным, повседневным, перестал замечать и воспринимать остро. Теперь это казалось странным, но никогда прежде страшные картины разрушений не вызывали в нем столько смятенных чувств. Там, на передовой, в пылу боев, сердце у него, конечно, заходилось от жалости и сострадания при виде жертв и разрушений, но тогда, вначале, трудно, невозможно было вообразить, какие масштабы примет несчастье, помыслы преимущественно направлялись к тому, чтобы выстоять, победить, и этой великой, святой цели подчинялось все. Любая цена казалась необходимой, несомненной. Но какова она в реальных измерениях? Раздумья на этот счет отодвигались вглубь, на неопределенное время.
Но сейчас, пожалуй, впервые с такой обнаженностью представились ему неохватные размеры бедствий и разорения на всей обширной оккупированной территории. Сколько же неимоверных усилий потребуется в действительности от каждого, чтобы возродить к жизни искалеченное и порушенное. И хотя по обочинам дороги громоздилось столько разбитой вражеской техники, сколько ему видеть нигде не приходилось, Павел не мог избавиться от невеселых своих размышлений.
Угнетало и другое. От встречных раненых, добиравшихся в тыл своим ходом, стало известно, что обстановка под Харьковом угрожающе обострилась. Город вновь сдан фашистам, и они, развивая успех, настойчиво рвутся к Белгороду и Волчанску. Бои якобы ведутся уже по берегам Северского Донца. От таких известий на душе становилось муторно.
Но той же дорогой, которой двигалась колонна штрафного батальона, густым, непрерывным потоком шла к фронту мощная боевая техника: танки, артиллерия, накрытые чехлами грозные установки реактивных минометов — «катюши». Обгоняя, с натугой ползли по раскисшей, изрытой воронками дороге автомашины с пехотой и различными грузами в кузовах. Низко над головами, курсом на запад, тянулись эскадрильи штурмовиков. Над ними чертили небо быстрокрылые истребители. И у солдат, ощущавших свою причастность к этой силе, вопреки вестям с передовой крепла уверенность.
На исходе дня колонна свернула с большака на заброшенный лесной проселок. Затеплилась надежда на близкий конец пути. Даже такие физически крепкие и выносливые штрафники, как Салов и Кусков, шли на пределе сил, а остальные, кто послабее, вроде почерневшего, натужно сипящего Петренко, вымотались вконец в ожидании спасительной команды «Стой!». И когда она действительно раздалась, многие без сил повалились на землю.
— Командирам рот развести людей по землянкам и явиться с докладом в штаб! — вслед за первой передали вторую команду комбата.
Подоспевшие квартирьеры повели подразделения штрафников к жилью. Батальон достиг своеобразного перевалочного пункта. В чахлом мелколесье и кустарниках по обе стороны дороги прятались рубленые служебные бараки и добротные солдатские землянки. До недавнего времени в этом месте стояла войсковая часть, ушедшая с боями вперед. Оставшиеся после нее помещения использовались для размещения на дневки и ночевки подтягивавшихся к фронту подразделений.
Взводу Колычева досталась просторная ухоженная землянка, сухая и теплая. Предшественники в ней останавливались запасливые и хозяйственные. Сена на нары в достатке натаскано. Дрова заготовлены и порядком сложены. Даже березовая кора на растопку возле печки лежала.
— С понятием мужики были, — оглядев все это хозяйство, отметил Костя Баев и опустился на корточки перед топкой.
Едва добравшись до нар, штрафники обессиленно валились навзничь, как были, в мокрых грязных сапогах и шинелях, какое-то время приходили в себя.
Шведов, однако, и тут остался верен своей натуре. Прежде чем лечь, громко объявил с порога:
— Внимание! Передаю последние известия! Отделенный Шведов принимает горизонтальное положение и просит его без особой нужды не беспокоить. Обращаться разрешаю только в случае прибытия пшенно-супового довольствия. Рядовой Кусков! Временно принимаешь команду на себя. Обеспечить полный порядок и тишину. Повторите приказание!
