Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Вот видишь, – вдруг сказал Алексей весело, – мальчишки, оказывается, все знают. Пойдем познакомлю тебя с друзьями. Они должны тебе понравиться, я уверен. Толя Дроздов, Саша Гребнин, Миша Луц, Степанов. Ты их увидишь.
Справа был маленький пруд, в нем отраженно качался у берега искристый круг фонаря, на середине загорались и гасли отдаленные звезды ракет, а под обрывом, в густо-темной недвижной воде собрались целые плоты из кленовых и каштановых листьев, и дуло пронизывающим холодком от этого уже нелетнего пруда.
– Мальчишки, снайпер… черт знает что! – проговорила Валя и неожиданно повернулась к нему, взялась за борта шинели, коснулась губами его щеки. – Ты знаешь… я тебя сегодня особенно люблю.
Глава двадцать пятая
В двенадцать часов дня капитан Мельниченко начал обход дивизиона и только в половине второго спустился в офицерскую раздевалку, надел шинель, вышел в главный вестибюль.
Стоял солнечный день в предвременье мороза.
Был час обеденного перерыва, затихший во время занятий училищный корпус наполнялся жизнью: зазвучали голоса в кубриках батарей, застилались папиросным дымом курилки, в комнату оружия несли буссоли, прицелы, артиллерийские круги, планшеты, а на дворе, возле гаража, натруженно ревели моторы; курсанты, вернувшиеся с полевых учений, отцепляли орудия от машин, вкатывали их в автопарк. По этажам пронеслась команда дежурного по дивизиону:
– Приготовиться к обеду!
Мельниченко стоял в главном вестибюле, пропуская мимо себя огневые взводы, отвечая то и дело на приветствия, – ждал, пока пройдет весь дивизион. Вот, стуча сапогами, побежали по лестнице курсанты первого взвода, к которому он относился немного с ревностью, хотя в душе, может быть, никогда не признался бы себе в этом. Вдруг он увидел: бросив в его сторону мимолетный взгляд, от группы курсантов отделился Борис Брянцев; землистого оттенка лицо его дернулось, возле губ обозначились резкие складки, когда он медленной, вялой походкой подошел к Мельниченко, остановился в двух шагах, щелкнув каблуками.
– Товарищ капитан!..
– Да, слушаю вас, Брянцев.
– Разрешите мне обратиться по личному вопросу, товарищ капитан? – бесцветным голосом выговорил Борис и достал из полевой сумки исписанный лист бумаги, протянул его Мельниченко, не глядя в глаза ему.
– По личному вопросу? Что это? – спросил Мельниченко чересчур обыденно, однако уже почти догадываясь, в чем дело. – Не отпуск ли?
Борис взглянул, в зрачках его возник лихорадочный блеск.
– Это рапорт, товарищ капитан, – проговорил он с решимостью. – Товарищ капитан, сейчас идет демобилизация. Я прошу вас только об одном: направить меня на гарнизонную комиссию… Я имею право демобилизоваться! У меня три ранения. Я знаю положение. Я узнавал в санчасти. И я имею право вас просить направить меня… – Борис умолк, в глазах его не пропадал этот лихорадочный сухой блеск.
– Покажите ваш рапорт. – Мельниченко взял рапорт, не читая его. – Пойдемте. Проводите меня, если у вас есть желание.
Они вышли на плац. Пахло близкими морозами. Холодное, но нестерпимо яркое ноябрьское солнце сияло в каждой гальке, в каждой пуговице пробегавших мимо курсантов, ослепляло, будто первым снегом. Мельниченко на ходу развернул рапорт, пробежал его глазами и лишь минуту спустя заговорил, как бы размышляя вслух, с подчеркнутым неудовлетворением:
– И все-таки ваш рапорт, Борис, написан напрасно. Мне не хочется думать, что он написан в состоянии безвыходного отчаяния. Свою судьбу не решают сплеча. Иначе можно сделать непоправимое. Вы превосходно знаете, что жизнь – это не асфальтовая дорожка, по которой катишь колесико. Конечно, знаете и другое: верные мысли вторые. Значит – остыть и решать. Если хотите знать мой совет, то вот он: начните многое снова, кое-что с нуля. Уверен – вы сможете это сделать. Не ваш путь, Борис, искокетничаться в страданиях. Это не ваше.
– Нет, товарищ капитан, – глуховато сказал Борис и не то поморщился, не то криво усмехнулся. – Начать снова? Родился, рос, учился, воевал, достигал цели… Нет! – Он посмотрел себе под ноги. – Нет, товарищ капитан! – проговорил он опять. – Я решил! Я прошу вас направить меня на гарнизонную комиссию. Я имею на это право!..
Мельниченко свернул рапорт, отдал его Борису.
– Возьмите. И зайдите ко мне сегодня вечером. Мы еще поговорим о рапорте, если вы до того времени его не порвете.
– Я решил, нет… – повторил Борис, точно убеждая себя. – Я все решил, товарищ капитан!..
«Он убедил себя, что должен оставить училище. Или убеждает себя в этом», – думал Мельниченко, уже подходя к дому Градусова, которому звонил сегодня утром и попросил разрешения зайти, и, думая о Борисе, чувствовал, что настроение после разговора об этом рапорте было испорчено.
В передней, пахнущей лекарствами, жена Градусова, статная, когда-то красивая, но уже полнеющая, начавшая седеть женщина, встретила Мельниченко с преувеличенной радушной предупредительностью – так встречают в силу необходимости и приличия не особенно любимых людей – и, предложив раздеться, сама взяла из его рук фуражку, аккуратно положила на тумбочку, говоря при этом:
– Пожалуйста, Иван Гаврилович давно ждет. Он чувствует себя лучше. Но вчера был плох, и вы, знаете… коли что, вы его не тревожьте уж, прошу вас.
– Да, да, не беспокойтесь.
Капитан Мельниченко кивнул, и она провела его в очень светлую просторную комнату с двумя окнами на юг – должно быть, кабинет: мягкие и кожаные кресла, цветистый ковер на полу, охотничьи ружья на стенах, тяжелые портьеры, старинные бронзовые бра – непредвиденный и непривычный для глаз уют – Градусов всегда казался капитану аскетом двадцатых годов.
Сам Градусов, тоже непривычно одетый в полосатую пижаму, лежал на диване перед широким письменным столом, уставленным пузырьками с лекарствами, в ногах его дремала, свернувшись клубком, дымчатая сибирская кошка. Возле нее – видимо, только что отложенная свежая газета. Градусов, повернув голову, глядел на капитана из-под старивших его лицо очков – и тусклая улыбка растягивала его бескровные, жесткие губы.
– Здравствуйте, Василий Николаевич! Садись, голубчик, – проговорил он незнакомым, ослабшим голосом, чередуя «вы» и «ты», и закряхтел, приподнимаясь на подушке, чтобы занять удобное положение для общения с гостем.
– Здравствуйте, Иван Гаврилович! – сказал Мельниченко и сел в кресло подле дивана, в котором, наверно, до его прихода сидела жена Градусова, – кресло это было еще теплым.
– Вы извините, – промолвила в дверях жена Градусова, – мне надо на кухню… А ты, милый, не шевелись, не приподнимайся. Лежи спокойно.
– Иди, голубушка, иди. Я спокоен. – Градусов локтем уперся в подушку, снял очки, отчего лицо его приняло более знакомое выражение, и ненужно помял, потер очки пальцами.
– Как чувствуете себя, Иван Гаврилович? – спросил Мельниченко. – Кажется, лучше, мне