Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!
— Не бойся, это я.
— А-а…
— Ты что, или стихи пишешь?
— Нет. — Ильгужа смутился. — В Тапе все, что было при мне, отобрали, сожгли. И письма сгорели… Пока не вылетело из головы, хотел по памяти записать в тетрадку письма Зайнаб, жены своей…
Слова Ильгужи пробудили в душе Мифтахова рой воспоминаний — и горьких, и радостных.
…Отец его, Мухлис Мифтахов, всю жизнь проработал в типографии. Он с гордостью рассказывал, что ему посчастливилось набирать первую книгу стихов тогда еще совсем юного Габдуллы Тукая. Погиб отец 10 сентября 1918 года, освобождая Казань от чехов и белогвардейцев. Мать его в двадцать первом году заболела тифом — и не поднялась. Вот и пришлось одиннадцатилетнему Салиху самому заботиться о хлебе насущном и о своем будущем. Сыграла ли роль наследственность или так подействовали на него дивные стихи Тукая, только неодолимо потянуло мальца поближе к газете. Старые товарищи отца устроили его рассыльным в редакцию. Оттуда он лопал в типографию. А потом — спустя несколько лет — поднялся опять в редакцию, но теперь не рассыльным, а хоть скромненьким, но корреспондентом, и получил возможность учиться на рабфаке. Затем поступил в университет. Здесь, уже на последнем курсе, ему приглянулась девушка, с которой он до этого в течение трех лет почти каждый день сидел в одной аудитории. Его внезапное чувство нашло отклик. После памятных на всю жизнь месяцев безоблачной дружбы они поженились. Родился ребенок. И вдруг к ним из Уфы приехал его друг — они вместе когда-то кончали рабфак. Хотел побыть дня три, а прогостил целую неделю. Вечером после его отъезда жена увела Салиха в комнату, где безмятежно спал их, его и ее, ребенок, и, стараясь казаться спокойной, призналась ему:
«Салих, мы с тобою оба люди новой эпохи. Оба не один раз читали роман Чернышевского „Что делать?“. Вот и я, как Вера Павловна, скажу тебе прямо и откровенно. Мы не любим друг друга, все это лишь обман. А нет на свете ничего хуже, чем жить, обманывая и себя и людей. Я безумно полюбила твоего друга и решила уехать вместе с ним. Ребенка тоже заберу. Потом, когда подрастет, он сам сделает выбор. Захочет — к тебе вернется, захочет — со мною останется. Это уж его дело. Пожалуйста, не уговаривай, не проси и не пугай. Все равно ничего не выйдет. Этот разговор мне тоже нелегко дался, жили-то мы в общем неплохо…»
Салих в ответ ничего не сказал. Но если б он взглянул тогда на себя в зеркало, он бы увидел, что его лицо стало пепельным. Жена завернула в одеяло спящего ребенка, взяла чемодан и ушла. Салих ни слова не проронил. Снизу послышалось, как хлопнула дверца такси. Салих не поднялся со стула. Так и просидел, не двигаясь, пока не стемнело. Вечером впервые в жизни напился пьяным и заснул не раздеваясь. Наутро от горя, от злости и похмелья голова гудела, как пустой котел. Он спустился вниз, купил в «Гастрономе» поллитра. Дома налил полный стакан и поднес ко рту, хотел выпить залпом, но вместо того — хвать посудину об стенку. На штукатурке осталось мокрое пятно. Сколько раз после того ремонтировали и красили квартиру, но пятно проступало снова.
Ни жену, ни друга он ни в чем не винил. Напротив, когда случалось, что приятели или родичи затеют разговор на эту тему, он обрывал их: «Хорошего мужа жена не бросит». Однако в душе он очень тяжело переживал. Но время примиряет нас и с горем, и с непоправимыми потерями. Постепенно Салих понял, что прошлого счастья не воротить, и несколько успокоился. Начал о новой женитьбе подумывать. Встречались красивые, умные девушки. В одну из них он даже влюбился по-настоящему, но вдруг спохватился, побоялся, что история может повториться. Не женился. А все свободное время посвятил работе над своим первым и последним романом. Долго он писал его. Целых шесть лет. Некоторые главы по три, по пять раз переделывал заново. Он уже дописывал последние страницы, когда грянула война. Обернув рукопись газетами чуть ли не в десять слоев, положил ее в фанерный чемодан и спрятал на чердаке. Конечно, он мог отнести тот чемодан к родственникам или друзьям — не захотел…
После войны допишет. Может, снова переделает с начала до конца. Человек с войны приходит повзрослевшим, зрелым, с новыми мыслями, с новым воззрением на окружающий мир…
Мифтахов потер скулы, словно бы отгоняя неуместные воспоминания, и снова глянул на Ильгужу:
— Очень любишь ее?
— Да как сказать… Мы ведь люди простые. Это тлько в книгах пишут красиво про любовь…
— Да, друя мой Ильгужа, когда живешь душа в душу, Слов-то, пожалуй, и не требуется. А где ты до войны работал?
— Сначала в старателях ходил — золото мыл. Затем, когда в Ишимбае открыли нефть, переехал туда. На нефтепромыслах интереснее и доходнее. И работу свою видишь. А старатели, они что?.. Тут копаются, там роются, будто кроты. Да и вообще живут, вроде зимогоров. Повезет, наткнутся на жилу богатую, шикуют, будто купчики, а нет — зубы на полку кладут… Хотели было нас в Туймазы перевести, девонскую нефть искать. — Помолодел Ильгужа, просто красавцем стал, разгладились насупленные брови, и оказалось, что и глаза-то у него вовсе не такие узкие. — Люблю я, товарищ комиссар, когда нефтью пахнет… А вам приходилось видеть, как нефть бьет фонтаном? Э-эх… Сказка! Чудо!.. Радости-то сколько бывает, праздник просто. Взрослые люди моют темно-золотой нефтью руки, мажут друг другу лица, прыгают, будто дети, кучу малу устраивают… Помню, наша артель самородок золота величиной с кулак нашла, и все же так не ликовали. Не без того, конечно, обрадовались, даже очень обрадовались, но там какая-то корысть, жадность была. А здесь… как бы это вам объяснить? Общий праздник. А когда весь народ сообща радуется, и радость-то, оказывается, бывает другой, чистой, светлой…
Месяц вместе прожили, но еще Мифтахову не случалось слышать, чтобы Ильгужа так разговорился.
— Сперва я работал верховым, — продолжает он, и видно, что мысли унесли его далеко-далеко отсюда, в счастливое прошлое, на Урал. — Заберусь, бывало, на вышку, оглянусь вокруг, душа взыграет, простор, красота… Поневоле запоешь:
Ты проходишь утром на заре,Звонкий голос, косы, тонкий стан.Грозно клекчет беркут на горе —Эх!..Грозно клекчет беркут: сакг-санг-санг!
Ильгужа вдруг замолчал. Вспомнил, где он и что с ним. Блеск в глазах погас, широкие, черные, как сажа, брови насупились:
— Э-эх! Удастся ли снова побывать на буровой, понюхать, как нефть пахнет?..
Мифтахов трогает его за плечо.
— Все будет, дружище Ильгужа. И до девонских пластов доберешься, и на вышку поднимешься… В народе говорят, лишь шайтану надежды не дано. А мы с тобой не шайтаны, люди. Советские люди! Те самые, о которых один хороший поэт сказал:
Гвозди бы делать из этих людей,Крепче бы не было в мире гвоздей!
— Как дела в Сталинграде? Не слыхать чего?
— Пока что нет.
Оказалось, что Ильгужа вспомнил про Сталинград очень кстати. В барак вбежал Колесников и сразу же бросился к ним:
— Товарищи… Друзья мои… Большая радость… Великая победа! Только что видел Отто Гиппнера. Паулюсу капут!
— А кто он такой, Паулюс? — спросил Ильгужа, озадаченный взволнованным видом Леонида, обычно такого уравновешенного.
— Да я уж тебе десять раз объяснял! Командующий окруженной под Сталинградом армии. В плен сдался. Со всеми генералами и с остатками своих войск…
— Леонид!
— Знаком!..
Обнялись, прижались щекой к щеке, заплакали.
— И на нашу улицу праздник идет…
— Идет, друзья, идет… — Мифтахов вытирает слезы и, стараясь взять себя в руки, заговаривает деловым тоном: — Вот что, товарищи. После отбоя, когда все лягут, шепотом передать эту весть с уха на ухо. Но ни гу-гу о том, от кого слышали. Кто захочет, поверит. Добрые вести в доказательстве не нуждаются, нечего человека под топор подводить. К слову, вот что еще скажу. Вы не забывайте его имени и фамилии. Такие люди позарез будут нужны, когда после победы начнем строить новую Германию. Это раз. Во-вторых, надо бы постараться, чтобы немцы не пронюхали о том, что мы осведомлены о делах под Сталинградом. Не то совсем озвереют. Теперь о другом. Мне удалось узнать еще одну новость. С завтрашнего дня бригаду военнопленных направят на станцию — грузить на платформы отремонтированные орудия. Постарайтесь, чтоб на эту работу попало хоть несколько надежных ребят из вашей дружины. Я бы сам показал им, что надо делать с пушками. Не зря же в артиллерийской части служил.
— Ишутин тоже артиллерист, — сказал Ильгужа.
— Еще лучше… Действовать, однако, придется очень осторожно. Немцы, без сомнения, усилят охрану. Ни одной детали, вынутой или сломанной, на станции не бросать. Или по дороге домой незаметно для часовых в снег зашвырнуть, или же на месте кому-нибудь собрать, сколько сможет, и в уборную попроситься.
