Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Недели за две до отъезда мы принялись укомплектовывать наш эшелон. Имущества набралось немало — кроме войскового, еще внушительная барахолка. Вроде бы барахла много, а посмотришь, того нет и другого, хотя одних легковых машин в нашей дивизии было штук 50. Да плюс к легковым еще и спецмашины. Я знал, что в Союзе голод, и принялся всерьез запасаться продовольствием. Ночью подъехали в Судеты, где стояло множество домов, брошенных немцами, и главный полковой «штык», ординарец командира полка Владимир Харитонов приволок два эмалированных бидона, килограммов по 25 смальца в каждом. Потом Харитонов прикатил бочонок с вином. Вино оказалось красным, клубнично-ягодным. Впрочем, Харитонов сам рассказывал, что не всегда приходилось грабить уже брошенные немецкие хозяйства, хорошо организованные и богатые. Нередко ему приходилось, заходя в дом, наводить на хозяев дуло автомата, так же, как, скажем ради справедливости, делали немцы на нашей территории в гораздо больших размерах, и брать все, что требовалось. В принципе, очень скоро немцев, построив в длинные колонны, позволив взять только то, что могут унести, пешим порядком переправят на германскую территорию. Их имущество все равно должно было пропасть.
Именно в Судетах получил хозяйство батрак Мартын. Конечно, с судетскими немцами обходились не очень любезно, особенно не любили их чехи, но не нужно забывать, что именно эти немцы, фактически, были той спичкой, от которой загорелся пожар второй мировой войны. «Судетский вопрос» был в числе самых первых, поставленных Гитлером. Именно судетские немцы призвали на чехословацкую землю Гитлера в ходе референдума. Чехам, да и себе на голову. Но разве определишь, в чем конкретно виноват немец, на которого навел автомат наш сержант Харитонов? Человек — песчинка в потоке истории. Он отвечает за все, независимо от того, что думал о происходящем. Даже люди, которые, казалось бы, повелевают историей, не более, чем такие же песчинки, только размером побольше.
Немцев грабили на «официальном» основании. В небольшом судетском селе, состоящем из одной улицы добротных домов, мы подкатили к сельсовету, я забыл, как он у чехов называется. Здесь всем распоряжался пожилой чех, вооруженный автоматом «ППШ». Мы скромненько сообщили председателю сельсовета, что хотим кое-что взять у немцев. Он махнул рукой: «Берите». Мы толковали о том, о сем, когда в управу забежала очень решительно настроенная молодая немка и принялась протестовать, как я понял, против очередного грабежа: судя по всему, наша команда «штыков» была далеко не первой. Председатель весь побагровел от ярости, и принялся орать на немку по-немецки. Когда она выбежала, он закурил и, махнув рукой, объяснил: они обращались с нами гораздо хуже, чуть что — получай пулю. Таким образом, наши трофеи были как-то освящены согласием властей. Жизнь все замыкала в свои круги.
Именно из Судет наши «штыки» вскоре привезли пятнадцать великолепных черно-белых коров, которых мы сдали на разделку и переработку здесь же, в Брно. Условия были такими: работникам разделочного цеха доставались все субпродукты и шкура, а мы получали полторы тонны прекрасной тушенки, упакованной в банки из желтой жести. Моя доля составила 26 килограммов. Эту тушенку мы с женой ели еще через полгода в Монино, под Москвой. Тушенка вышла первоклассная. Старик Голыгин, представляющий трудовую деятельность самым малым минимумом усилий, на квартире которого мы жили в общей комнате и спали зимой на полу — выручали чешские перины, ворчал, шамкая беззубым ртом: «Вот кто пироги ест и тушенку кушает». Таков был финал освободительного похода. Я предлагал деду продукты: и привезенные, и из пайка, если он освободит мне каморку, в которой жил единолично, но Голыгин бил себя в грудь и заявлял, что у него еще молодое сердце, и эта комната бывает ему нужна для времяпровождения с бабкой. Старый рассейский принцип: по возможности все иметь, не перетруждаясь и ничем не поступаясь. Из-за него мы и работали всю жизнь, как каторжники, обычно впустую.
Но вернемся в Брно, августа 1945-го. Меня вызвал командир дивизии Гейба и принялся очень ласково со мной обходиться. Я сразу насторожился — какую же свинью мне хотят подложить? Когда Гейба принялся расхваливать мои визиты в Ростов, то я стал догадываться. Действительно, мне предстояло со всем полком перелететь в Одессу, но потом на самолете «ПО-2» вернуться в город Галац на румынской территории, куда пойдет наш эшелон с автотранспортом, штатным и трофейным. Здесь мне нужно будет выстроить колонну специальных и легковых машин, перевезти ее через границу и довести до Одессы, где базировался наш полк, а вторая половина колонны должна была взять курс на Зельцы, где сели два других полка, и находился штаб дивизии и политотдел. Город Зельцы, в котором я побывал позже, поразил меня своим безлюдьем. Стояли прекрасные дома, но с совершенно пустыми, забитыми досками окнами. Потом я узнал, что до войны здесь жили евреи, и немцы их уничтожили. А на окраине Зельц уродился прекрасный урожай винограда. Выяснилось, что в 1943 его прикопали хозяева на зиму, а откапывать весной было уже некому. Лоза пробила земляной холмик самостоятельно и принесла прекрасный урожай. Я почему-то вспомнил севастопольских женщин, рожавших от немцев — жизнь берет своё вопреки всему. Да и что такое для Вселенной вся эта колоссальная мясорубка во всемирном масштабе, погубившая десятки миллионов человеческих жизней, в которой мне пришлось участвовать? Мгновение. Эпизод.
Должен сказать, что именно здесь, за границей, моя фамилия, Панов, стала причинять мне некоторые неудобства. Ведь следовало соблюдать повышенную бдительность. Ко мне опять, как и в Качинской летной школе, стали приставать с вопросами: а не из дворян ли я? Я советовал сверхбдительным товарищам из вышестоящих инстанций поинтересоваться у моего деда-прадеда, и сообщил то, что знал, о происхождении нашего рода из рассказов, пожалуй, самого грамотного в нем, моего дяди по отцу, Владимира Яковлевича Панова. Хочу отметить, что само появление этой книги во многом стало возможным из-за интереса, который проявляли к моей фамилии, явно не вписывающейся в пролетарский колорит, компетентные органы. Мне стало интересно: что я за фрукт такой, и откуда взялся? Конечно, считалось надежнее иметь фамилию Иванов или Петров — эти уж точно не из дворян. Но жизнь еще раз показала узость и глупость наших классовых подходов. Как раз рядовой Петров, оружейник одной из эскадрилий нашего полка, и подкузьмил нас с особистом, хотя у него на лице было написано, что парень из отдаленной деревни, без претензий, возможно, даже чуть-чуть туповат, а значит — наш в доску. Петров был худощавый высокий мужчина, смуглолицый, лет тридцати. Еще в имении Чаба-Чуба у него завязался нешуточный роман с вдовой-венгеркой. Политработники имели директиву ГЛАВПУРа — не допускать никаких контактов наших военнослужащих с местным населением, особенно с женщинами. Я вызвал Петрова и стал его наставлять: ведь дома семья и дети. Конечно, наставлять было не с руки, начинать нужно было с командующих фронтами. Петров криво улыбался и объяснял, что, мол, балуется и дело такое… Однако венгерка принялась упорно переезжать за Петровым по местам нашего базирования и даже оказалась на квартире у одной из женщин в Носиславе, уже на территории другого суверенного государства. Я снова принялся беседовать с Петровым, который уверял, что все будет в порядке. Петров разоткровенничался и сообщил, что здесь ему нравится: и природа, и люди, и организация хозяйства, и устройство быта, и венгерка. Мне самому за рубежом нравилось, и я не принял всерьез слова Петрова, на всякий случай объяснив ему лишь, что наша страна самая великая и лучшая. Словом, летят перелетные птицы… Но на всякий случай я вызвал нашего особиста, который переживал очередную фазу бурного романа с девушкой Тоней из батальона обслуживания, и предложил ему проверить: уж не шпионка ли приблудившаяся к нам венгерка? Будучи крупным экспертом в этих вопросах, «особняк» скоро доложил, что там любовь в чистом виде. Ладно, согласился я, если что, с тебя первый спрос. Ведь Петров обещает привезти венгерку к нам в Союз, приводя пример из моих родных мест, видимо, что-то пронюхав: когда наши казаки воевали на Кавказе, то нередко брали себе в жены женщин из горских народов. Так случилось с прадедом моей жены Веры Антоновны, привезшим черкешенку.
Перед нашим отъездом из Носислава домой Петров дезертировал. Он оставил записку, что домой решил не возвращаться и будет жить за рубежом. Эта любовная пара, как в воду канула. Искать Петрова было некому, да и особого желания ни у кого не возникало. Тем более, что многие в душе, конечно, понимали, что не так уж не прав Петров. Русским всегда жилось за рубежом лучше, чем в России. Это подтверждали нам многие земляки, осевшие здесь по разным причинам — несколько поколений русской эмиграции. Всем им жилось лучше, чем дома. Еще одна интересная особенность нашей русской истории. Плохо было только тем, кто пытался осесть у нас в России, надеясь на ее, все никак не сбывающееся, светлое будущее. Даже удивительно: все вроде бы есть, а толку нет. Любопытно, как сложилась судьба солдата Петрова? Как сумел он среди степняков-мадьяр продолжить свой корень, которому неуютно и зябко, как всем нам, стало в родной почве? Во всяком случае, он не должен был умереть от голода в 1947, как снова умерли миллионы людей на Украине, думаю, что вряд ли его репрессировали, как во время нового витка арестов, раскрутившегося у нас дома в конце сороковых. Думаю, что ему не пришлось еще много лет собирать каждую крошку хлебной пайки. Говорят, что патриотизм — последнее убежище негодяев? Неужели и приманка для дураков? Сколько людей, и я сам, без конца попадались на эту приманку, которую готовили люди, и понятия не имевшие о самом идеале.
