Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев

– Я узнал об этой катушке только после стрельбы, – договорил Борис, и Алексей видел, что комар набухал и набухал на его руке, стал пурпурным.

– Это все? – спросил Мельниченко.

– Больше ничего не могу добавить, – ответил Борис. – Разрешите сесть, товарищ капитан?

Он сел и, только сейчас увидев комара, ударил по нему ладонью; потом брезгливо вытер руку кончиком носового платка.

«Сейчас он вздохнет и будет честными глазами глядеть на капитана. Он хочет показать, что вопросы совсем не волнуют его, что он не понимает, какое отношение имеет ко всему этому. Да он как актер!» – подумал Алексей, и чувство, похожее на злость и неприязнь к Борису, охватило его.

– Старший сержант Дмитриев, – послышался голос Мельниченко. – Объясните, почему у вас не хватило связи? Чья же эта, в конце концов, катушка?

Борис, подняв лицо, сощурился. Офицеры смотрели на Алексея: капитан со строгим ожиданием, Чернецов с прежним выражением неуверенности и тревоги. Когда он шел к капитану, у него появилось решение не говорить ничего о Борисе в присутствии офицеров. Просто сказать, что он не может разобраться в этом случае с катушкой, а потом еще раз объясниться с Борисом, в глаза сказать, что он теперь думает о нем, – и на этом закончить все. И сейчас, глядя на удивленно-честное лицо Бориса, он встал и увидел, как глаза его, чуть сощурясь, улыбались в пространство.

– Я скажу то, что знаю. Связи у меня не хватило. Мы обходили болото перед самым холмом и сделали крюк. Я запаздывал с открытием огня, но на холме я увидел Брянцева и попросил у него кабель, чтобы проложить связь до энпэ. У меня не хватало двухсот пятидесяти метров. Брянцев сказал, что кабеля у него нет, что у него кончается связь.

Он умолк. Молчание длилось с минуту, и непроницаемое лицо Бориса стало влажным, точно обдало его паром, но прищуренные глаза старались по-прежнему улыбаться в пространство.

– …Вот и все, что я знаю.

Борис проговорил громким голосом:

– В этом-то и дело, что у меня тоже кончалась связь.

– Да, наверно, – сказал Алексей. – Может быть. Я попросил у тебя связь и видел, как ты бежал через кусты к энпэ, потому что надо было открывать огонь. Глупо, конечно, было бы мне оставлять свою катушку в кустах и просить у тебя связь.

– Вы думаете, что это катушка Брянцева? – спросил Чернецов, пунцово покраснев.

– Я не могу ответить на этот вопрос. – Алексей махнул рукой. – То, что я могу предполагать, не доказательство.

– Это уже ложь! – отчетливо-убежденно проговорил Борис. – Что это за клеветнические намеки, Дмитриев?

– Я не думал говорить намеками.

– Значит, все обоим не ясно? – прервал капитан Мельниченко. – Дело касается чести будущих офицеров – вас, Брянцев, и вас, Дмитриев. Объясните, Брянцев, что вы считаете клеветой? Опровергайте. И немедленно.

Высокий смуглый лоб Бориса залоснился от пота.

– Хорошо… Я объясню… Но я не буду так безответствен, как Дмитриев… Я выскажу то, что не хотел говорить.

Он выпрямился и снова вздохнул, будто предстояло говорить неприятные для себя и других вещи; и даже сейчас, в эту минуту, он вроде бы чуть-чуть играл, вернее, старался выверенно играть, и это казалось Алексею противоестественным, и он вдруг подумал, что Борис давно был готов к подобному разговору и все решил для себя детально и точно, всю линию поведения до последнего жеста, до последнего слова.

– Я, наверно, слишком резко выразился: «клевета», – сказал Борис несколько усталым голосом. – Назову другими словами: «лживые намеки». Да, мы с Дмитриевым считались друзьями. Все это знали. И я вынужден подробнее объяснить это. – Борис облизнул губы. – Корни идут еще с фронта. Скрывать нечего теперь… Однажды в разведке вышло так, что Дмитриев… Сейчас нескромно, может быть, говорить о себе. Но вышло так, что я целый час прикрывал огнем Дмитриева и помог ему дотащить языка к нашим окопам. – Борис искоса посмотрел на Алексея. – В училище наши взаимоотношения изменились. Не знаю почему. Может быть, Дмитриев чувствовал себя обязанным мне, что ли, за прошлое – не знаю! Верно или неверно, психологически я объяснял это так: иногда люди, чувствующие себя в долгу друг перед другом, не всегда остаются друзьями. Тяжелый груз – быть обязанным за свою прошлую ошибку.

– Какую ошибку я допустил в разведке? – спросил Алексей, изумленный этим неожиданным объяснением Бориса. – Говори же! Что за ошибка?..

Борис сухо ответил:

– Я могу объяснить, но это к делу не относится, – ты не разобрался в обстановке и первый открыл огонь, когда наткнулись на боевое охранение, а этого делать было нельзя. Личных конфликтов у нас было много. И теперь – основное. – Борис опустил глаза, вдохнул в себя воздух, как бы набираясь сил для главного, четко сказал: – Товарищ капитан, катушка связи, найденная в кустах, не моя катушка…

– Значит, катушка Дмитриева?

– Я не утверждаю, товарищ капитан, – сдержанным тоном возразил Борис. – Я не видел. Но мне кажется, что Дмитриев мог потерять эту катушку… После того, что говорил здесь Дмитриев, у меня невольно сложилось мнение, что он хочет дискредитировать меня перед взводом, перед офицерами. Особенно в связи с тем, что Дмитриев опоздал с открытием огня и, наверно, из-за неприязни ко мне хочет переложить свою вину на меня. Поэтому я должен был объяснить все подробно.

– Понятно, – сказал капитан. – Дмитриев потерял катушку, попросил у вас связь – у вас нет. Тогда он решил свести с вами счеты. Что ж, зло задумано. Но каков смысл мести?

– Не знаю. Я не хотел этого говорить.

– А как же связисты Дмитриева? Вот что непонятно! Они-то видели?

– Дмитриев – влиятельный человек во взводе, товарищ капитан.

– А ваши связисты?

– Полукаров может подтвердить, что у нас было четыре катушки. Связь несли я и он. Березкин нес буссоль и стереотрубу.

– Что вы скажете на это, Дмитриев?

Но Алексей, не пошевельнувшись, сидел как глухой, устремив взгляд под ноги себе.

– Что вы скажете на это, Дмитриев? – повторил капитан настойчивее.

Тогда Алексей встал, чувствуя звенящие толчки крови в висках. Он еще не мог в эту минуту до конца поверить тому, что сейчас услышал, поверить в подробно продуманную доказательность Бориса, в эту его нестерпимо ядовитую ложь, и он с трудом нашел в себе силы, чтобы ответить потерявшим гибкость голосом:

– Более чудовищной лжи в глаза я никогда не слышал! Мне нечего… Я не могу больше ничего сказать. Разрешите мне уйти, товарищ капитан?

Отодвинув орудийный ящик, заменявший стул, капитан вышел из-за деревянного столика, раскрыл дверцу железной печи; пламя красно озарило его шею, лицо,