Александр Соколов - Экипаж «черного тюльпана»
Не зря «власть» — женского рода… Передо мной вновь всплыла крашеная, расплывчатая, переходящая в подбородок маска… Тошнота вновь подкатила к горлу…
Я бегом бросился в свой номер, забежал в ванную. Из зеркала на меня смотрело чужое, опухшее лицо, с красными, как у кролика, глазами. «Ну что, ловец удачи? По-моему, все идет как по нотам… Заместитель командира — твой лучший друг, а гостиница „Звезда“ — теперь твой родной дом, лучшие номера — всегда к услугам! Это ничего, что огромная жаба взгромоздилась на тебя, распространяя вокруг едкий запах болотных испарений, смешанных с французскими духами…»
Мне стало плохо, и я сквозь слезы увидел в раковине то, во что превратилась за ночь у меня в желудке солнечная янтарная жидкость… Сияй, Ташкент!
* * *Нас поднимают под утро. Раненых — в Ашхабад, и обратно. Час на подготовку.
…Шестерых носилочных выгружают из двух «санитарок», заносят в грузовой отсек через рампу, укладывают на матрасы, покрытые брезентом.
В сонливой, вязкой предрассветной тишине слышны короткие разговоры: все — в деле, ничего лишнего, каждый, кто суетится возле носилок, занят только одним — этими молодыми жизнями.
Я злюсь на всех, хотя знаю: подгонять никого не надо, ускорить подготовку самолета невозможно.
Тяжело раненный паренек с девичьим лицом пришел в себя, широко открытыми глазами смотрит в сторону открытой рампы. Серый рассвет пробивается через иллюминаторы, бескровное лицо мальчишки застыло бледным пятном на фоне суконного армейского одеяла: кажется, его губы слабо шевелились, будто что-то шептали… К нему подошла девушка, я узнал ее сразу, хотя видел только один раз, в санчасти. Она в белом халате, светлые волосы собраны под завязанный на затылке платок. Садится к раненому, щупает его пульс.
Я бы многое отдал, чтобы узнать, что шептали губы этого парня. Я смотрел в его глаза, открытые, но отодвинутые от нас далеко, за какую-то прозрачную стену, за которую нам не ступить, — они были обращены в какие-то свои глубины, туда, где поселилась боль… Эти глаза видели боль, общались с ней, воевали или мирились, отделенные от нас незримой чертой. Теперь мы, суетящиеся вокруг, — тени, которые поправят одеяло, дадут напиться: взгляды из далекого далека фотографируют нас и вновь возвращаются вовнутрь, к незваной гостье.
Ко мне подошел штурман: «Командир, есть добро на Ашхабад».
…Мы набираем высоту над аэродромом и, когда горы остаются далеко внизу, берем курс на север. Воздух спокоен, дневные потоки от прогретого воздуха еще не появились, и я доволен: можно представить, что такое для раненого — болтанка. Через час полета я обнаруживаю на экране локатора «засветки». Сканирующий луч рисует на индикаторе темные пятна на всем масштабе обзора. Теперь уже и визуально, через остекление кабины я вижу фронтальную облачность, перекрывающую горизонт.
«Штурман, метеобюллетень!» — кричу я. Влад протягивает мне лист, подписанный нашим синоптиком: «Отдельные очаги грозовой деятельности…» Какие, к черту, отдельные! Перед нами «фронт» на добрую сотню километров. Почему тогда нас выпустили, не дав реального прогноза погоды? В это время авиации еще нет в воздухе, некому сообщить обстановку на трассах, а обзорные локаторы имеются не везде…
Мне предстоит принять решение: обойти фронт, найти в нем лазейку или вернуться назад.
Мальчишке нужно срочное хирургическое вмешательство, и рейс по тревоге — из-за него. Подобную операцию могли сделать только в Ашхабаде…
— Штурман!
— Да, командир!
— Считай, сколько потребуется времени на обход.
— Сорок минут. Но нас никто не пустит на запад. Там — запретная зона.
— Хорошо.
Что хорошего? На меня повесили жизнь этого парнишки. Нам нельзя возвращаться, нельзя обходить, но и невозможно воткнуться в грозовую облачность: мощные челюсти черных наковален расколют самолет, как скорлупу, и выплюнут… До облачности остается полсотни километров. Я захватываю рукой резиновый тубус[24] и поворачиваю к себе. Черные провалы на темном рисунке экрана говорят о большой плотности грозовых облаков. В северо-восточной части рисуется разрыв, и я сосредотачиваюсь на нем.
— Какой масштаб на локаторе?
— Полсотни километров.
Значит, разрыв в облачности составляет не больше десяти километров. По наставлениям, я имею право обходить грозовую облачность не ближе двадцати километров.
— Радист, докладывай Ашхабаду. Обход грозовой облачности восточнее трассы — сорок километров.
Я беру курс в щелку, прошу у штурмана карту. Надо посмотреть рельеф под нами. Здесь, в зоне грозовой деятельности, гор нет. Это уже легче, на тот случай, если будем сыпаться вниз. Осталось выйти в салон, посмотреть на пассажиров, раненых, еще раз подумать.
Мы идем вместе с борттехником.
Я подхожу к майору медслужбы, показываю ему на Эдика: «Под его руководством привяжете всех раненых, потом привяжетесь сами. Возможна болтанка».
Медсестра сидит на корточках рядом с раненым, держит его руку в своей. Парень, кажется, уснул. Девушка вскидывает на меня свои глаза, и мне снова, как тогда, в санчасти, где я увидел ее впервые, словно кто-то корябает спину… «Долго еще?» — спрашивает она. «Около пятидесяти минут», — отвечаю я и иду в кабину, почти физически ощущая провожающий меня тревожный взгляд удивительных зеленоватых глаз…
Имею ли право ради одного этого парня рисковать жизнями моих товарищей и всеми, кто сейчас находится в салоне? Надо еще раз разглядеть просвет, нет ли за ним новой непроходимой стены?
Мы приближаемся к облачности, в кабине темнеет, громады причудливых «шапок» возвышаются над нами. За узким проходом локатор показывает чистое пространство, и идти по этому узкому ущелью предстоит около шести минут. Если я поверну назад (что я и обязан был сделать), парень умрет… Мне приходилось ходить через такие просветы, но этот — слишком узок. Если между наковальнями проскочит заряд и мы окажемся в его зоне — последствия непредсказуемы… Все вопросительно смотрят на меня и молчат, хотя ясно представляют — при других обстоятельствах мы бы давно развернулись.
— Веня, выключай все радиостанции, все потребители, кроме локатора и приборов.
— Выключаю, командир…
Мы входим в черные ворота, в кабине становится темно.
По наэлектризованному переднему остеклению бегут голубоватые веточки разрядов — признак насыщенности воздуха.
— Проверил, все привязаны?
— Все, командир.
Плотнее затягиваем привязные ремни кресел. Слева и справа попеременно вспыхивают молнии. Я знаю, что эти сполохи рождаются в местах наивысшей концентрации, в самом плотном ядре «засветки», по краю которой мы скользим, и разряд между соседними массами — явление не такое уж частое. (Уверен в этом или пытаюсь убедить себя?)
Как ловят молнию в самолет и как встречаются с шаровой молнией, я знал только по рассказам.
Минуты пошли, я корректирую курс сам, без штурмана, упираясь лбом в резиновый тубус. Отдельные куски «ваты» проносятся через нас, но вот дождевой шквал обрушивается на самолет. По обшивке самолета сыплет, словно горохом: неужели еще и град? Нет, пока только крупные капли дождя. Становится совсем темно, «антон» начинает швырять, как на дороге с валунами… Автопилот у нас выключен, мы с Юрой сжимаем штурвалы руками: свинцовая тяжесть напряжения наполняет мышцы — я гляжу на приборы, в тубус, опять на приборы: три минуты, вроде светлеет? Еще шквал. Самолет сотрясает, словно игрушку, подвешенную за нитку…
Еще две минуты. Впереди — разрыв. Мы вырываемся из зоны дождя, в кабине светлеет. Невольный выдох расслабляет мышцы… и тут я повисаю на ремнях: стрелка высотомера отматывает метры, чья-то невидимая рука бросает нас вниз: мы проваливаемся, подхваченные мощным нисходящим потоком. За одну минуту теряем тысячи метров, и где-то на шести тысячах вырываемся, перед нами — чистый горизонт…
…Ашхабадская посадочная полоса умыта ливнем. Нас ожидают санитарные машины.
Я выхожу в грузовой салон. Медперсонал толпится возле тяжелораненого. Сестра плачет, уткнувшись в самолетный чехол. Значит, случилось худшее… Я беру ее за плечо: «Давайте выйдем на воздух…» Она безропотно подчиняется мне, мы останавливаемся под крылом.
Девушка комкает в кулачке платок, прижимает его к глазам, к носу.
— Сколько работаете медсестрой? — меня удивляют ее слезы. Смерть здесь — дело привычное, над каждым плакать не будешь, надо крутиться.
— Я работала в кабульском госпитале. Потом попросилась оттуда. Не могу… Когда вы подходили, у него был нормальный пульс. Мы положили носилки на кресла, чтобы привязать ремнями, — говорила она, всхлипывая. — Я села рядом и привязалась тоже. Он открыл глаза и стал что-то шептать. Думала, пить просит… Наклонилась пониже… говорит: «Положи мне руку на лоб». Я положила, и он как-то спокойно вздохнул. Чувствую — пульс на висках пропадает, позвала врача, сделали укол… Опять появился. А перед самой посадкой пропал снова…
