Николай Бораненков - Тринадцатая рота (книга первая)
Сажать его в таком размякшем виде на облучок и тем более отчитывать при большом стечении народа было бессмысленно. Место кучера занял сам Гуляйбабка, а вконец опьяневшего и беспрестанно выкрикивающего "Сто дивизий вправо! Двести — влево" Прохора втиснули в карету.
— Прощайте, бабоньки! — поднял цилиндр Гуляйбабка. — Желаем добрых встреч!
К карете, запыхавшись, подбежала Матреница, протянула Гуляйбабке белый сверток.
— Будь ласка, генералу. Бельишко на смен и чуб ему… Чуб расчешите, богом молю — сено настряло в нем. Гуляйбабка хлестнул коней:
— Расчешем, гражданочка. Наведем причес.
Самозваного генерала «чесали» на очередном привале под дубом в Речицком лесу и, между прочим, не одним гребешком. Чесали долго, старательно, то справа налево, то слева направо, то вовсе под задир. Вначале Гуляйбабка, затем Чистоквасенко, Трущобин, обозники, солдаты личной охраны, потом Гуляйбабка весь этот «причес» забраковал и попросил сделать построже «пробор».
Склонив виновато голову, Прохор терпеливо молчал, но, когда о его поступке заговорили снова, не выдержал и протянул руки к сидящим на лужайке:
— Братцы! Да что ж вы так? Безжалостно, наотмашь. Посочувствуйте, войдите в положение. Одинок. Бобыль. А тут такая женщина!.. Копна сена. Жаворонок, чтоб ему, над головой…
— К чему жаворонок? Жаворонок тут ни при чем. Бутыль сивухи тебя подвела. И про коней забыл.
— И сивуха, конечно. Был такой грех. Раскондобило, развезло… Но я не нарочно. С добрых побужденьев, вот Христос. За сговор пил.
— Какой сговор? С кем? За что? — уцепился за слово начальник личной охраны, весь подавшись вперед.
— Да не пужайся, чертов скоба, — ругнул Прохор. — Язык те вон, коль подумал плохое. Бабенке я слово дал вернуться, коль останусь в живых.
— "Вернуться"! Вы видали брата из сказки про царева солдата? — кивнул на кучера Гуляйбабка. — Да вы же были в таком угаре, что наверняка не помните, как ее звать и с какой она деревни.
— Не обижайте, сударь. Я все помню, как башмаки свои. Звать ее Матрена, а живет она в деревне… в деревне, — пытаясь вспомнить, Прохор потер потный лоб, но не тут-то было. Предательская бутыль сивухи все вышибла из его головы, и по мере того как он осознавал это, редкие волосы на его макушке от ужаса, что Матрена по дикой глупости потеряна навсегда, поднялись торчком, а в глазах появилась такая боль, что казалось, он вот-вот закричит: "Караул! Я сам себя ограбил!"
— Итак, ее звать Матреной. А дальше? — спросил Гуляйбабка.
— А дальше… Дальше, кажись, забыл, запамятовал… Кошмар! Лапонька моя… Рухнуло все. Помню только кой-что, кой-какие слова. "От Речицы свертай левее, потом возьми правее"… Нет, кажись, опять левее, а там пройти не то Чагельники, не то Чапельники?.. Нет, все забыл. Все пропало. О, черт меня дернул за хлястик вылакать всю бутыль!
— То-то и оно — Чапельники, — встал с раскладного кресла Гуляйбабка. Чапельником бы вас, достопочтеннейший кучер, чтоб помнили наказ президента, который гласит: "Стальная дисциплина, дух запорожской сечи, серьезность к миссии БЕИПСА, завоевание доверия — и победа обеспечена". Вы же, сечь вас хвостом лошади, об этом забыли. А тот, кто забывает наказ отца, не достоин называться его сыном. То не сын, а как поют в «Комаринской», "рассукин сын"…
— Коль такой я ни богу свечка, ни черту кочерга, — сказал Прохор, — то ради бога, сделайте такое одолжение, отпустите меня на все четыре, и я потопаю.
— Безумству храбрых поем мы песню. И куда же соизволите потопать?
— Свет клином не сошелся. Знай я дорогу, та же Матрена теплей, чем попа на пасху, приняла б меня.
— До Матрены так же далеко, как моржу до тропиков, и чем дальше, тем горячей. Вы совсем не знаете законов "нового порядка". Господин Чистоквасенко, прочтите господину кучеру приказ рейхскомиссара Украины.
— Слушаюсь! — Чистоквасенко раскрыл свою папку и, отыскав в ней желтый листок, прочел: — "Смертная казнь ждет каждого, кто прямо или косвенно будет поддерживать саботажников, преступников или бежавших из плена; каждого, кто предоставит им убежище, накормит их или окажет другую помощь. Все имущество виновных будет конфисковано. Тот же, кто уведомит германские власти о саботажниках, преступниках или сбежавших из плена и тем самым поможет поймать или обезвредить их, получит тысячу рублей вознаграждения или участок земли".
Чистоквасенко захлопнул папку, поклонился. Гуляйбабка спросил у кучера:
— Вы поняли, чем может кончиться ваш уход к Матрене?
— Понял, сударь, но боюсь, что если рейхскомиссары будут раздавать по тысяче рублей за каждого бежавшего, то фюрер может остаться без штанов и ему не в чем будет принимать парад в Москве на Красной площади.
Гуляйбабка встал:
— Я лишаю вас слова, Прохор Силыч. Все свободны! Воловича, Трущобина, Цаплина прошу остаться для принятия решения. Нарушителя взять под стражу.
— Одну минутку, судари! — поднял руку Прохор. — Как вы знаете, даже на страшных судах обвиняемым дают последнее слово.
— Да, верно, — возвратился на прежнее место Гуляйбабка. — Такого права лишить вас мы не можем. Говорите!
— Милостивейшие судари, — начал Прохор, слегка поклонясь. — Вы хорошо тут говорили о чести, долге, наказе президента, о том и о сем. Видит бог, отвергнуть все это мог бы только глупый осел или лопоухий чудак. Но позвольте, судари, спросить вас об одном: имеет ли право кучер-бобыль отвлечься от адова лиха и уделить часок-другой своим сердечным делам? Я не смею упрекать вас, господин личный представитель президента, в этом столь грешном деле, ибо вы преисполнены высокого чувства долга, но, желая лишь спокойно умереть, я хотел бы знать только вот о чем. Состарились ли вы, сударь, или помолодели после того, как испили из рук прелестной женщины кувшин кваса и обменялись с ней при том любезными взглядами? Пострадало ли вверенное вам дело после нескольких часов, проведенных с этим милым существом, глянув на которое наверняка вздохнул бы и сам безгрешный пророк, или оно — ваше дело — пойдет теперь гораздо лучше, ибо незримый дух прекрасной женщины вдохновил вас? И не это ли прекрасное, названное словом «любовь», двигает вперед, делает жизнь из бесцветно-серой удивительно чудесной? И вот когда я услышу ответ на сии мои вопросы, верьте слову, могу спокойно положить голову на плаху и вы можете так же спокойно отнять ее от моего туловища, ибо на этой горькой стезе не я первый и не я последний.
Он перевел дух и так же возвышенно, но и спокойно, как и начал, продолжал:
— Что же касается бутылки с предательским зельем, то язык мой немеет, так как ее уже давно проклял сам сатана и если когда берет ее в руки, то лишь с одной целью — подсунуть ее своим лютым врагам. И еще мое к вам слово, судари. Вынося мне тяжкий приговор, ибо вина моя архипреступна, я просил бы учесть то обстоятельство, что я уже одно наказание понес, а именно: забыл, в какой деревне живет редкостная женщина, моя прелестная Матрена.
Последнее слово Прохора привело Гуляйбабку в великое удивление. Он никак не ожидал, что его простой с виду кучер обладает таким даром слова и так логически, философски рассуждает. Вчера, когда Прохор появился перед глазами невяжущим лыко, Гуляйбабка крепко обиделся на президента, подобравшего ему такого горе-кучера. Теперь же, после блестящей речи, эта обида растаяла, подобно дыму в ясный день, и от всего остался лишь горький осадок. Будь это в другое время, Гуляйбабка бы простил кучеру, но теперь шла война, а миссия, возложенная на него, была так ответственна, что о прощении не могло быть и речи.
— Ваше искреннее раскаивание и просьба о снисхождении, — сказал Гуляйбабка, — будут учтены, но на мягкость наказания — увы! — не надейтесь. Заваривший кашу да расхлебает ее. Или, во всяком случае, попробует, насколько он ее пересолил.
24. ВСТРЕЧА С НОВЫМ ПРЕТЕНДЕНТОМ НА МЕДАЛЬ БЕ
Мир полон случайностей. Мир тесен от неожиданных вещей. Живет человек тихо, спокойно, не ведая печали, и вдруг бес подсовывает ему такую встречу, что шапка летит с головы и рот превращается в большую букву О.
Только въехал Гуляйбабка в расположенное на пути тихое, сожженное дотла село, как на тебе — прямо наперерез карете чем-то всполошенный, перепуганный человек. ну ни дать ни взять — пан Гнида. Тот же дробненький росток, та же величиной с дыньку голова, те же коротенькие, коромыслом ножки. Вызывал сомнение только нос. Нос у Стефана Гниды из Горчаковцев был, как тупая толкушка, и размещался точно в подглазье. А у этого же Гниды нос хотя и смахивал на толкушку, но по какой-то неведомой причине имел большое смещение вправо. То ли его с таким носом мать родила, то ли по нему кто «съездил» в тот момент, когда хозяин к чему-то недозволенному принюхивался, да так и оставил его принюхиваться на всю жизнь. Словом, с носом бегущего к карете человека была загадка. Оставалось загадкой и появление здесь человека, столь похожего на Стефана Гниду.
