Овидий Горчаков - «Максим» не выходит на связь
Когда наконец с помощью опытных пехотинцев все снова обулись, Черняховский подошел к девушкам и поднял их зеленые вещевые мешки. Держа за лямки вещмешок Нонны, он подошел к Степе Киселеву и поднял другой рукой его мешок.
– Что ж это, мил-друг! – сказал он ему укоризненно. – У такого здоровяка, Ивана Поддубного, сидор весит столько же, сколько у девчонки-пигалицы. А еще комсорг! А ну-ка, мужики старослужащие, разгрузить девчат! Заберите тол, патроны – не все, конечно. Радистке оставить рацию, один комплект радиопитания и пять кило продуктов энзе. Владимиров! Прикрепляю тебя к радистке – головой отвечаешь за нее и за рацию. Медсестре оставить пятнадцать килограммов сверх медикаментов. Пигалице…
– Товарищ командир! – вдруг запальчиво вскрикнула Нонна, и в глазах ее блеснули слезы. – Я вам не пигалица, а подрывник…
– Ладно, ладно! Народному мстителю Шарыгиной оставьте десять кило. Чтобы ее ветер в степи не унес. Уложить все так, чтобы ни стука, ни бряка. Консервы завернуть в белье и газетную бумагу. Фляжки с водой – под ватники, чтобы не замерзла.
Нонна выхватила у командира свой вещмешок. Ох, как она испугалась, подумав, что он начнет проверять содержимое мешков! У нее там и комбинация, и чулочки, и духи американские. Куда ж их было девать – не выбрасывать же!
Когда все сидоры были снова завязаны, Степа Киселев взвесил в руках свой до отказа набитый мешок:
– Ничего себе! Пудика два с гаком.
– Выходи! – скомандовал командир.
– Обожди! – поднял руку комиссар.
Все повернулись к нему с надеждой, что вот сейчас он скажет какие-то нужные слова, и боясь любых слов в эту минуту.
Но комиссар сказал только хрипловато:
– Присядем, друзья, перед дорогой!
И все молча сели. И капитан из разведотдела сел, нетерпеливо глянув сначала на ходики на бревенчатой стене, потом на свои часы.
Тикали ходики. Потрескивал фитиль в лампе, заправленной бензином с солью. Вызванивали под ветром стекла завешанных плащ-палатками окон. За печью вкрадчиво шуршали прусаки. Нонна вытянула шею, чтобы увидеть себя – такую чужую, в шинели и с карабином – в подслеповатом настенном зеркале в резной фанерной раме.
– Выходи! – вставая, сказал командир и вышел первым, не оглядываясь.
Из раскрытой двери зябко, промозгло пахнуло холодом и сыростью. Володя Анастасиади вышел, тоже не оглядываясь. Взволнованный, счастливый, полный отваги, он смотрел только вперед. Следом, с теми же блестящими глазами, заспешили, сталкиваясь в дверях, Нонна, Коля Хаврошин и другие новички. За ними вышел Максимыч. «Старички», кто стоя, кто еще сидя, понимающе переглянулись. Эти, пусть и не вполне отчетливо, знали, на что шли.
Коля Кулькин усмехнулся и, повернувшись к образам в красном углу, перекрестился с поясным поклоном и сказал:
– Ну, Никола-угодник, помогай христолюбивому воинству!
Но даже Володька Солдатов не улыбнулся. Надевая трехпалые рукавицы, Володька оглядел долгим прощальным взглядом избу, приметив и десятилинейку, и покрытый чистым рушником хлеб на столе, и кадку с водой у двери, и кровать со стеганым одеялом и горкой подушек. Потом он снял рукавицу и положил ладонь на еще теплый шершавый бок печи. Ему словно хотелось унести с собой в черную степь частицу уюта и домовитости, живое тепло русской избы. Никогда не ругавшийся Паша Васильев, сержант-кадровик, бывший счетовод тамбовского колхоза «Всходы социализма», выругался, помянув бога, Христа и Адольфа Гитлера, а комсорг Степа Киселев, всегда невозмутимый, всегда молчаливый, уже в дверях сказал со вздохом:
– Надо бы нам, старичкам, взять шефство над новичками…
– Мировая идея! – обрадовался Коля Кулькин. – Так и быть – беру шефство над Валечкой или Зоечкой!
Смех двадцатилетних «старичков» в темных сенях прозвучал не очень весело.
Володя Анастасиади прерывающимся от возбуждения голосом сказал Нонне Шарыгиной:
– А знаешь, Нонна, Зоя Космодемьянская на задание вышла тоже семнадцатого ноября – ровно год назад!..
Его услышал Степа Киселев. И комсорг вдруг остро почувствовал, какую нелегкую взвалил он на себя ответственность – он, комсорг, в ответе за Володю, за всех новичков, которые войну рисуют себе лишь по газетам и фильмам, совсем не знают войны, не знают, какой это жестокий, сильный и хитрый враг – фашист!..
Минут через десять грузовик, не зажигая фар, повез группу по едва видной в туманных потемках дороге в Юсту. Теперь уже никто не пел. Холодный степной ветер насквозь продувал кузов.
В полном мраке под тентом командир высек искру с помощью кресала и огнива, прикурил от трута и сказал:
– Спички не тратить, беречь от воды и пота. Спичками поджигать только бикфордов шнур. Все коробки, что на толкучке на сало и консервы выменяли, сдайте Васильеву, сержанта Васильева назначаю своим заместителем по диверсиям. Вот так. Воду тоже беречь!
– Ой, девчата, – вдруг вскрикнула Нонна, – я зубную щетку и пасту в тумбочке оставила!
Солдатов зло рассмеялся:
– А бигуди прихватила?
Ехали по изрытой танками дороге почти три часа.
Когда машина остановилась в Юсте, капитан вылез из кабины, подошел к заднему борту и с напускной веселостью в голосе сказал:
– Вылезай, приехали!
Черняховский выбрался из кузова и приказал:
– Сидеть до моей команды! Товарищ Альтман! Идите сюда, поговорить надо.
Он оглянулся. Едва виднелись смутные контуры не то юрт, не то изб. За Юстой – рубеж, кордон, передовая. Так далеко на восток немец еще нигде не забирался.
У него больно сжалось сердце: от Карпат до Юсты в калмыцкой степи – две тысячи километров – отступила Россия. И с нею в дыму и пламени по горьким дорогам отступления шел он, Леонид Черняховский. А теперь впервые пойдет далеко на запад.
Капитану он сказал:
– Мы не успеем за ночь пройти пятьдесят с лишним километров да еще с тяжелым грузом. Опоздали. Сейчас почти одиннадцать часов. До рассвета восемь-девять часов. Если все пойдет хорошо, рассвет застанет нас как раз при переходе охраняемой дороги.
Капитан с раздражением пробормотал что-то себе под нос. Альтман быстро сказал:
– Вы правы, но что же вы предлагаете?
– Одно из двух; или откладываем переход на завтра на девять вечера, или вы подбрасываете нас еще на двадцать километров вдоль линии фронта на северо-восток-восток.
– По бездорожью?! – спросил капитан. – Как пить дать застрянем. Вон развезло все опять!
Черняховский прошелся с хрустом и треском по льду подмерзшей лужи в глубокой колее:
– Морозец крепчает.
– Я машину губить не намерен.
– Меня волнует не ваша машина, а люди и выполнение задания.
– Что ж, тогда отложим на завтра. Только я предупреждаю – я доложу о вашем отказе перейти фронт командованию…
– Хоть самому господу богу!..
– Не горячитесь, товарищи! – вмешался Альтман, закуривая в темноте от зажигалки. – И не будем тратить время. Завтра обстановка на фронте может резко измениться. Рискнем поехать по бездорожью.
– Я не разрешаю! – повысил голос капитан.
– Ответственность беру на себя. Поехали!
– Товарищи! – сказал Максимыч, спрыгнув на землю из кузова. – Дайте я сяду с водителем, укажу дорогу – тут калмыки скот гоняли, а дальше вьючная тропа пойдет.
Однако водитель очень скоро сбился в потемках с пути. Качало хуже, чем на Волге. Ребят в кузове швыряло из стороны в сторону, взад и вперед, как в десятибалльный шторм на Каспии. Несколько раз машина начинала буксовать на гололеди, и тогда все, включая ворчавшего капитана, вылезали из кузова и дружно толкали вперед пятитонный «студебеккер».
– А ну, больше жизни! – торопил Черняховский. – Мороз крепчает – туман рассеивается!
Время от времени свирепый степной ветер, дувший с запада, доносил до них приглушенные расстоянием звуки стрельбы, и у всех, у новичков и «старичков», тревожно сжималось сердце.
Все, кроме Черняховского, с облегчением вздохнули, когда через полтора-два часа этой сумасшедшей езды «студебеккер» стал в бархане посреди степи: что-то испортилось в моторе. Колеса увязли в песке. Им не удалось сдвинуть с места грузовик. Водитель поднял капот и стал искать поломку, капитан бормотал ругательства и грозился, что будет жаловаться, а Черняховский, посмотрев в кабине на карту, скомандовал:
– Идем к фронту! Солдатов и Клепов – в дозор. На расстоянии видимости. Идти в рост. Дистанция три метра. Азимут – двести тридцать пять градусов. Остальные за мной!
Кто за кем идет, где в походном строю место командира, комиссара, радистки, где самые надежные автоматчики, где девушки, все это давно и досконально продумал командир.
Солдатов взглянул на компас, перевесил автомат на грудь:
– Айда, Ваня!
Черняховский снял рукавицу и торопливо пожал руку Альтману. К капитану подошла Валя Заикина:
