Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн
Сколько их здесь?
Время от времени над полем смерти пролетает новым богом смерти очередной снаряд и взрывается где-то там — на границе тумана — между тьмой и светом. Чей это был снаряд?
Целых тел, практически, не попадается. Слишком долго тут идет война. Слишком много стального града упало в человеческое месиво. И падает, падает еще.
Падает и Москвичев, падают и его бойцы.
На земле, в маленьких ямках плещется под каплями дождя — скисшая кровь. И Москвичев тыкается в нее носом — потому как хочется жить.
Иногда раздается — то там, то тут — стон. Первое время бойцы, да и сам лейтенант, думали было бросаться на стоны, но…
Приказ.
Четыре волка, крадущиеся по кладбищу.
Не слышать. Не видеть. Красться. Слышать и видеть только опасность.
Упасть! Свист! Успел! Взрыв! На поясницу «что-то» упало. Стряхнуть «что-то» со спины. Подняться и шагать дальше, обтирая от крови руку о грязные галифе. Не от своей крови. От чужой, упавшей на тебя с неба этим самым «что-то». Кусок чего «это» было»?
В конце концов, стон слышен прямо перед бойцами и Москвичевым. Обойти воронку? Опять близкий разрыв и взвод — четыре человека — прыгают в нее. А там сидит уже один.
Немец.
Инстинктивно бойцы хватают «ППШ», но…
Молодой такой парнишка. Видно по верхней половине лица. По голубым глазам, мучительно безумным. По светлым волосам, липко распластавшимся по мокрому лбу.
Нижней половины лица — нет.
Кровавая каша, в которой торчат белым фарфором острые осколки зубов и болтается длинный язык, с которого капают красные капли.
Немец тяжело дышит, руки его сжимают грязь, так что она сочится между пальцев. Он что-то пытается сказать, но из груди его — лишь мычание. Утробное такое.
Лейтенант закрыл глаза, чтобы не видеть.
Вот она — смерть. Прямо перед тобой сидит. Сидит и капает кровью на грудь сама себе. Щелкнул сухой выстрел. Такой незаметный на фоне канонады Из аккуратной дырочки на немецком лбу — потекла черная кровь. Немец замер. А грязь все еще сочилась сквозь сжатые кулаки.
«Горьковской» спрятал трофейный «парабеллум» в карман шинели.
— Идем, идем. Да. Идем, — тоскливо кивнул Москвичев, пряча глаза от внимательных взглядов бойцов.
Война…
«Война — никогда не заканчивается», вдруг понял лейтенант. Разве может она закончится? Нет. Будет Победа. Она будет. Обязательно будет. Будет же, правда?
Но этот немец… Это поле… Это — все? Разве это все закончится? Как это все забыть? Как потом любить и рожать?
«С нее никто никогда не вернется» — вдруг ясно, с острой тоской, понял лейтенант. — «Даже если она зацепила тебя самым краем — ты больше не вернешься. Ты уже обожжен ей навечно. Отныне — она живет в тебе».
Он, вдруг, остановился и стал смотреть в низкое небо, с которого, целясь прямо в глаза, неслись капли сентябрьского дождя. И пусть там где-то чего-то рвется — снаряды, мины, не важно — важны вот эти самые капли падающие в еще живые глаза.
— Лейтенант! Лейтенант! — дернули его вдруг за рукав. — Землянка там целая! Мотри!
И впрямь. Землянка. Среди обрубков деревьев четко виднелся разверстый черный зев.
— Есть там кто? — спросил вполголоса Москвичев, возвращаясь на землю.
— Неа, проверили уже, может пожрем чего?
Землянка была суха, просторна и пуста. Только на одной из нар валялась какая-то накидка.
— Опочки! — удивился «горьковской». — Генеральскоя!
На кожаном плаще и, впрямь, мрачно темнели генеральские звезды защитного цвета. Однако! Оказывается, на командный пункт чего-то нарвались… То ли армии, то ли корпуса.
Только почему тут пусто?
* * *Генерал Гаген лежал в воронке уже сутки, ныряя в черно-коричневую жижу с головой. Он нырял, задерживая дыхание, когда слышал рядом знакомые звуки родного языка.
Сдаваться он не собирался. Он не какой-то там Власов. Он — Гаген. Он — русский генерал немецкого происхождения. Он, между прочим, присягу давал. Впрочем, Власов тоже давал присягу. И что?
Нет, Гаген сдаваться не собирался. И без толку бросаться с пистолетом и гранатой на бегающих, а порой и ползающих, гитлеровцев тоже не собирался. Потому как он важен для страны именно как командующий корпусом, гвардейским, между прочим. Важен как генерал.
Поэтому и нырял в вонючую жижу, притворяясь трупом. И это не трусость. Это — рациональное и практическое — вполне себе немецкое! — понимание того, что он, генерал-майор, просто не может позволить себе погибнуть, после того, как Советская Россия вложила в него столько сил. Он обязан вернуть их Родине сполна.
А нырять… Этому он еще в Первую империалистическую научился. Немцы, кстати, тогда посильнее были. Кайзеровские немцы, в смысле. Два фронта держали и еще умудрялись наступать то там, то тут.
Только вот не надо делать вывод, что РККА образца сорок первого слабее царской армии образца четырнадцатого.
Тогда мы еле-еле держали фронт против австро-венгров, турок да части рейхсвера.
А сейчас? Тут тебе и немцы, и австрийцы, и венгры, и румыны, и итальянцы. Да еще финны. Турок, правда. Нет и то хорошо. Зато есть — французы, норвежцы, датчане, голландцы, фламандцы, эстонцы, латыши, испанцы и прочая сволочь. А на заводах еще и поляки с чехами тыл Гитлеру обеспечивают. Вот как такую силищу сломать?
Как-то надо… И чтобы сломать — надо выжить. Главное на войне — это не убить самому, а выжить. Тогда сможешь убить.
Фрицы же словно сговорились. Шастали туда-сюда мимо воронки, в которой изображал убитого Гаген.
Сначала он прислушивался к их разговорам, но ничего особенного не слышал. Только немецкий мат, злые шуточки да команды фельдфебелей. Время от времени вспыхивала недалеко стрельба, Гаген было напрягался, ожидая того, что вот-вот ударят наши и можно будет выбраться, наконец, но стрельба так же быстро затихала, а потом снова, уже в другом месте, возникала с новой силой.
Даже ночью покоя не было — война тут не останавливалась ни на минуту. Какой-то гребаный ракетчик, расположившийся совсем рядом, запускал шипящие ракеты одну за другой, даже не дожидаясь, когда потухнет предыдущая.
Гаген был упрям как все немцы, поэтому еще и оставался жив, не собираясь рисковать собой. Ну и военная фортуна к нему не поворачивалась задом. Впрочем, с фортуной надо как с другими женщинами — если она отвернулась — надо нагибать ее и пользовать от души.
Опять… Опять голоса. На этот раз они приближаются с запада. И, похоже, направляются именно к этой воронке. Так… Патроны, может, и отсырели — проверить и почистить свой «ТТ» никакой возможности у Гагена не было. Но «лимоночке» то, что будет? Умирать нельзя, да. Но лучше смерть — чем плен. Что такое немецкий плен — бывший штабс-капитан прекрасно помнил.
Голоса приближались.
Что они говорили — было непонятно. Дождь усилился и барабанил так, что свое дыхание было не слышно.
Ладно, сволочи…
Приближайтесь.
Сейчас вы узнаете, как умеют умирать русские генералы немецкого происхождения.
* * *— Кажись уже подходим, товарищ лейтенант!
Лес был так измолочен артиллерией обоих армий, что больше казался похожим на лунный, или даже марсианский пейзаж. Но, все таки, это был лес. А вот теперь впереди расстилалось небольшое поле. Ну как небольшое? Метров пятьсот в ширину. И его надо как-то пересекать. Что такое пять сотен метров в мирное время? Пять минут прогулочным шагом. А на войне? Одна секунда между жизнью и смертью. И если тебя здесь убьют — никто даже не похоронит. Некому. Тут убивать-то не успевают, когда ж хоронить-то?
Одно хорошо — дождь. Льет как из ведра. Идти, конечно, тяжело. Но зато завеса дождя прикрывает тебя от пулеметчиков и снайперов. Причем от всех пулеметчиков и снайперов. И наших и фрицевских. Поди разбери, кто там бредет, утопая по уши в грязи?
Но идти — надо.
Ну и пошли. Где ползком, где перебежками. Как бы до наших добраться? И главное — понять, где они наши-то?
Слышно, что где-то вспыхивают перестрелки — то там, то тут — но…
Тише идешь — дальше придешь.
Перед огромной воронкой от авиабомбы, пришлось упасть мордой в грязь. Кто-то решил обстрелять поле — и пара снарядов шлепнулись в грязь рядом с отделением Москвичева. Повезло тем, что первый не взорвался, зашипев белым паром. Поэтому и успели упасть. Второй накрыл комьями жидкой грязи. Осколки куда-то унеслись в разные стороны.
— Вперед! — скомандовал лейтенант.
И поползли было дальше, но из этой самой воронки вдруг послышался спокойный, негромкий. Но очень уверенный голос:
— Стой, кто идет?
Москвичев тормознул бойцов, махнув рукой. А потом, лежа на пузе, крикнул в ответ:
— А ты кто такой?
— Назовите себя! — голос стал требовательнее и суше.
— Лейтенант Москвичев.
