Франц Таурин - Партизанская богородица

Но вся только что прошедшая ужасная сцена снова развертывалась перед ней...

Рано утром Вепрев с группой бойцов верхами отправился, как он сказал, в рекогносцировку.

Бугров и Брумис сидели за большим столом, разговаривали. Катя за своим маленьким столиком у окна переписывала крупными буквами составленное Брумисом «Обращение ко всем трудящимся крестьянам Приангарского края».

Вошел возбужденный, запыхавшийся Петруха Перфильев.

— Подозрительную личность задержали!

— Где задержали? — спросил Бугров.

— Мужики привели. Сказывают, пришел с вечера, попросился переночевать. Да больно любопытный, все расспрашивал. Про нас, стало быть.

— Где он?

Петруха открыл дверь, крикнул:

— Веди его сюда!

Азат Григорян — в руке винтовка с примкнутым штыком — шагнул через порог, встал у двери, винтовка к ноге. Следом вошел низенький замурзанный мужичонка в рваном кафтане и растоптанных сыромятных чирках. В грязной, видать, давно не мытой руке он зажал облезлую заячью шапку.

Он показался Кате очень напуганным, и только когда, растерянно озираясь, встретился с Катей глазами, ей почудилось, что во взгляде его промелькнула усмешка. Но скорее всего она ошиблась. Судя по всему, мужику было не до смеха.

— Кто такой? — строго спросил Бугров.

— Митрохинский я, из деревни Митрохиной, мобилизованный... — и, волнуясь и запинаясь, мужик рассказал, что его «мобилизовали в подводы» и что, не доезжая Братского острога, он, оставив лошадь и телегу, сбежал и теперь пробирается в свою деревню.

— Чудно пробираешься, — сказал Бугров, — Митрохино вовсе в другой стороне.

— Тамо везде белые. Крюку дать, токо от них подальше. За два дни насмотрелся убивства...

Брумис и Бугров стали расспрашивать его об отряде, на перевозку которого он был мобилизован.

Но мужик оказался на редкость бестолковым. Он не знал ни фамилии офицера, ни того, куда и откуда следовал отряд, и все только сетовал на «форменную несправедливость» какого-то Митрофана Степаныча, который вовсе не в очередь нарядил его в подводы и из-за которого он теперь лишился лошади и должен пойти по миру.

— А у меня четверо малолетков и баба с зимнего Николы пластом лежит, хворью мается... — жаловался он.

Бугрову надоела эта канитель, и он махнул рукой.

— Отпустите его с миром.

Мужик стал поспешно кланяться.

— Пойдем, Владимир Яныч, чайку испьем, — предложил Бугров и, уже встав из-за стола, сказал Петрухе: — Для верности обыщите его.

Бугров и Брумис ушли.

Петруха покосился на Катю.

— Вышла бы ты, Катерина. Разболакать его станем.

Катя собрала свои бумаги, прошла за занавеску.

— Скидавай кафтан, рубаху! — скомандовал Петруха.

Катя услышала треск распарываемых швов.

— Испорушите одежу, — заныл мужичонка.

— Сымай гачи[3]! — приказал Петруха.

— Срамно...

— Не тяни время, сымай!

Снова треск швов... и вдруг яростный возглас Петрухи:

— Ах ты, сука, мать твою!!! Не уйдешь!..

Глухой шум борьбы и тяжелый звук падения тела.

Катя выскочила из своего угла.

Мужичонка, в одном исподнем, сидел на полу, держась обеими руками за голову. Григорян с винтовкой в руках загородил дверь.

Петруха подал Кате узенькую бумажку.

— Подержи! — и приказал мужику: — Встать! Руки вверх!

Мужик встал, поднял руки. На лице его не было и следа прежней растерянности. Злоба, лютая злоба таилась в его запавших глазах.

Петруха поднял с полу серые домотканные штаны мужика, швырнул в передний угол.

— Надень порты!

Пока мужик одевался, Катя прочла бумажку.

Это было личное удостоверение на имя хорунжего второй сотни шестого Оренбургского казачьего полка Афанасия Лукича Маркелова.

Петруха присел к столу, достал из кобуры наган, сказал Азату Григоряну:

— Беги за командиром.

Катя, остолбенев от изумления и страха, смотрела на хорунжего. И не узнавала его. Расправились плечи, колесом выкатилась грудь. Он как будто и ростом стал выше. Только глаза остались те же, беспокойные. Но теперь они не перебегали растерянно, а настороженно рыскали. Хорунжий стоял не двигаясь с праздно опущенными руками, но за этой неподвижностью угадывалась готовность к звериному прыжку.

Бугров быстро вошел, едва не столкнув стоящего у дверей Азата Григоряна.

— В чем дело?

— Отпустили бы! — зло сказал Петруха, взял из Катиных рук удостоверение хорунжего и подал Бугрову.

Бугров начал читать, и Катя увидела, как кровь отхлынула у него от лица и оно стало мертвенно-серым.

Потом он перевел взгляд на хорунжего, и Катя, перехватив этот взгляд, ужаснулась. А дальше все произошло в мгновение ока.

Бугров выхватил шашку, резким замахом сбил подвешенную к потолку лампу-трехлинейку, и она с грохотом упала к ногам Кати...

Когда Катя подняла глаза, хорунжий лежал на полу, разметав руки. Из рассеченного черепа, как перепрелая каша из горшка, серым комом выпучился бугристый мозг, и по нему бежали струйки ярко-красной крови.

Бугров, опустив голову, стоял, опираясь на уткнутую в пол шашку.

Какой-то вязкий теплый ком подступил к горлу, забивая дыхание. Катя протяжно охнула и повалилась навзничь...

Брумис вошел, когда Петруха с Азатом уже подняли Катю и усадили на лавку.

Бугров сидел на другом конце той же лавки у самой двери и сосредоточенно заряжал махоркой свернутую из газетной бумаги «козью ножку».

Брумис спросил в упор:

— Ты что, рехнулся?

Бугров указал на валявшуюся на полу бумажку.

— Ты прочитай его похоронную.

Брумис поднял, прочитал.

— Значит, самоуправничать надо? Ты кто? Командир советской воинской части или государь император? Да и тот у палача хлеб не отбивал.

Бугров насупился.

— По революционному закону... Они с нашим братом не цацкаются. А ты шибко добренький стал.

— Может быть, я и не добрее тебя, — спокойно сказал Брумис, — только по своим бить не стану.

— Это как, по своим! — повысил голос Бугров.

— Не кричи! В том и беда, что по своим. Ты подумал, какую пищу для антисоветской агитации даешь? О твоем геройстве по всей губернии раззвонят. Партизанский командир Бугров зарубил крестьянина. И ничем не докажешь, что это ложь.

— Отпустить надо было?.. — хмуро сказал Бугров.

Он уже и сам корил себя за несдержанность и возражал даже не из самолюбия, а скорее машинально.

— Не отпускать, а судить. Ревтрибуналом, в заседатели взять крестьян здешних. И расстрелять по приговору суда. Тогда никто не смог бы твое партизанское имя грязью марать... Тоже мне герой, шашкой размахался!

— Ладно, Владимир Яныч, — примирительно сказал Бугров. — Твоя правда. И ты меня пойми. Я ихней казачьей лютости сколько насмотрелся. И по моей спине нагайка гуляла. Ну, не стерпел. Живой человек, тоже хлеб ем. Конечно, надо было ревтрибуналом... Только тут ведь палка тоже о двух концах. Надо и на них страху нагнать.

— Пока только на нее нагнал. — Брумис кивнул на Катю, с которой старательно отваживался Петруха.

— Всегда говорил, не место бабам в отряде! — снова вскипел Бугров.

— Кому она мешает? Человек верный и грамотный к тому же, — возразил Брумис.

Хотя сам в душе был согласен с Бугровым. Он заметил сразу, что Катя не безразлична Вепреву. И это его беспокоило. Всякие, по его выражению, «сердечные истории» он считал лишними в их боевой жизни. Но сама Катя вела себя предельно скромно и за короткий срок заслужила уважение всех бойцов.

Против слов Брумиса возразить было нечего, но надо было сорвать на чем-то досаду, и Бугров крикнул:

— Часовой!

Григорян вырос на пороге.

— Здесь.

— Квасить его тут надумали?

Азат хотел было поставить винтовку к стене, потом спохватился и решительно сунул ее в руки Бугрову. Затем нагнулся и, пятясь, поволок мертвеца за ноги. Брумис подошел, взял за плечи, и вдвоем они вынесли труп на крыльцо.

— Скажи командиру взвода Бороздину, чтобы приказал зарыть, — распорядился Брумис и вернулся в избу.

Большая пестрая кошка подлизывала натекшие на пол лужицы крови.

— Брысь, окаянная! — закричал Брумис и топнул ногой.

Кошка посмотрела на него сытыми круглыми глазами и не торопясь побежала в запечье.

— А ты нервный! — усмехнулся Бугров.

— Скорее, брезгливый, — ответил Брумис.

— Это все едино, нежное воспитание.

— Ты угадал, — с улыбкой сказал Брумис.

Второй раз у нее на глазах лишили жизни человека.

Когда Вепрев неожиданным выстрелом прикончил омерзительного Малаева, Катя, потрясенная и напуганная, в то же время не могла не почувствовать облегчения. Смерть насильника спасла ее.

Хорунжий Маркелов ей лично ничем не угрожал. И хотя она понимала, что в соответствующей обстановке он мог проявиться еще гнуснее Малаева, на что, кстати, намекала и замеченная Катей усмешка, но все же он не успел сделать ей ничего плохого. И потому, понимая рассудком, что это враг и враг жестокий, молодым, еще не ожесточившимся сердцем она ужасалась его участи.