Рикардо Фернандес де ла Регера - Ложись
И тишину взорвало судорожное, конвульсивное рыдание. Жуткий плач мужчины.
— Что с тобой? А ну-ка! Что случилось?
Сержант зажег свечу. Руки его дрожали. Он поднял свечу и направился в глубь хлева.
— Пропустите! Пропустите!
Солдаты поджимали ноги. Аугусто и Кампос вскочили. За ними поднялось еще несколько человек.
Он стоял на коленях, обеими руками прижимая к груди одеяло.
— Что с тобой? — спросил его сержант.
— Он уже несколько дней сам не свой, — сказал кто-то. — Все молчит. Не ест. А раньше был веселый…
Плач становился приглушеннее, жалобнее.
— Я ничего не сделал! Пусть меня не убивают! Я ничего не сделал!
— Помогите ему встать и отведите в медпункт. Успокойся, успокойся, мы знаем, что ты ничего не сделал, — ласково похлопывал его по руке сержант, меж тем как два солдата, подхватив его под мышки, пытались приподнять.
Он с силой оттолкнул их, хотя они были не из слабых. Один, тот, что был повыше и пошире в плечах, отлетел в сторону и едва не упал. Он лягнул ногой и выругался.
Солдаты снова схватили его. Он уже не плакал. Глаза его расширились от ужаса, в них еще блестели слезы. Он встал на ноги и попятился назад, размахивая руками в воздухе.
— Тише! Танки! Танки!
— Взять его! — приказал сержант.
Он бешено сопротивлялся. Снова расплакался, что-то невнятно бормотал под нос. Наверно, лишился рассудка. На другой день его отправили в госпиталь.
Глава восьмая
Терез несколько дней после назначения Аугусто каптером батальон на рассвете покинул горную деревушку.
Настроение у Аугусто было тревожное. В голове роились воспоминания, какие-то смутные надежды. Наконец через Красный Крест он получил письмо от родителей. Они сообщали, что у них все в порядке, и Аугусто был рад.
Беспокойная солдатская жизнь забросила их батальон в Ла Гранху. Аугусто зашел во дворец. Там разместились солдаты. Они сорвали со стен полотна картин и спали на великолепных репродукциях Веласкеса и других прославленных художников. Из окон, с балконов торчали дула винтовок и пулеметов. Сквозь амбразуры виднелся сад. Заброшенный и печальный. Прямо против дворца величественные ели склоняли ветви до самой земли, грациозно и изящно касаясь ее своими пышными фижмами.
В Ла Гранхе женщины были очень красивы. Аугусто сразу это отметил. Не то что в других городках. Так ему, во всяком случае, казалось. А может быть, просто не везло, Аугусто ухаживал то за одной, то за другой. Нельзя сказать, чтобы какая-нибудь из них ему уж очень нравилась, но ему было приятно от того, что рядом женщина.
Ольга — дочь плотника. Она больше других нравится Аугусто. Чудесная девушка. Ей девятнадцать лет, статная, белокурая, с голубыми глазами. Зубы ослепительной белизны, а улыбка сводит с ума весь батальон. Ольга — образец классической красоты. Белотелая розовощекая блондинка. Настоящая рубенсовская Венера.
В солнечные дни на Ольге платье с короткими рукавами. На улице снег, а на ней платье с короткими рукавами. Солдаты не спускают с нее глаз. Высокая грудь соблазнительно выглядывает из глубокого выреза платья. Солдаты мечтают. Ольга смеется. У нее заразительный смех. Она кокетлива и знает, что хороша собой. У Ольги правильные черты лица и чувственные губы. Красота ее притягивает к себе. Солдаты смотрят на нее, мечтают, улыбаются, и им хочется ей рукоплескать.
Аугусто и Ольга часто гуляют вместе. Но то, что он питает к ней, не любовь. Девушка чувствует это и сердится.
— Уходи. Ты просто ничего не понимаешь. Аугусто смеется.
Ольга как дикий зверек. Иногда Аугусто, здороваясь, пытается удержать ее руку в своей. Девушка с силой вырывает ее.
— Не будь нахалом.
Иногда Аугусто обнимает ее за талию. Ольга сердито отталкивает его, и он ощущает, как дрожит под его рукой гладкое, гибкое тело.
— Ох и дождешься ты от меня пощечины! И дождался. Ольга смущается и краснеет. Аугусто проводит рукой по лицу.
— Нечего сказать, приласкала! — шутит он.
Ольга хмурится. Она склоняет голову. Слегка касается руки Аугусто.
— Почему ты меня не любишь? — спрашивает она грустно.
Но таких приятных минут у Аугусто бывает слишком мало. Каждое утро он встает чуть свет и таскает мешки, бочки, ящики, закупает разные продукты. Работы невпроворот.
В тот день выпало много снега. Он помнит этот день до мельчайших подробностей. Улицы были тихими, пустынными. Он шел один. Парес — Негр и Поса — Трактор, два его помощника, пошли на кухню с тарой для продовольствия. Снег был толщиной почти в полметра. Нетронутый, прекрасный. Он скрипел под ногами. Аугусто шел мимо черного, влажного от капель дерева. На ветвях его лежал пушистый снег. Точно вата на новогодних елках. Аугусто тряхнул ствол, и снег посыпался ему за шиворот, на улыбающееся лицо. Он оборачивался, смотрел на глубокие отпечатки своих ног. И наслаждался тем, что растлевает эту девственную красоту. Иногда он шел с заботливой осторожностью, едва касаясь белого покрова.
За углом ему повстречался Ломас. Он недавно вернулся из госпиталя после контузии, полученной во время артиллерийского обстрела на Эль Педрегале, когда его засыпало землей.
— Не спится? — спрашивает его Аугусто.
— Не могу уснуть. В конюшне такая вонь… Люблю снег. В моей деревне много снега. После госпиталя я заехал домой к своим и…
У Ломаса дрожит голос. Аугусто смотрит на него.
— Заехал домой, и что же?
— Да нет, ничего. Лучше бы не ездил. И мне тяжело и им.
Голос у Ломаса нежный, грудной, почти девичий. У него ясные голубые глаза. В них скорбь. Аугусто, сам не зная почему, думает! «Скорбь».
Они говорят о войне.
— Меня убьют в первом же бою, — вдруг говорит Ломас.
— Брось болтать чепуху! — обрывает его Аугусто, но по телу его бегут мурашки.
— Вот увидишь, меня убьют в первом же бою. Я это знаю! — упрямо твердит Ломас.
Аугусто не знает, что сказать. Он молча смотрит на него. Смотрит в его ясные голубые глаза, скорбные и пустые. Пустые, как два отверстия, через которые виден небосвод.
Ему хочется взять Ломаса за плечи, тряхнуть изо всех сил, бить по щекам, как утопленника, и кричать: «Очнись! Очнись! Не сходи с ума!»
Но он молчит, подавленный, убитый.
И Ломас уходит. Совсем печальный. Аугусто кочет окликнуть его и не может. Он поднимает руку, но она безжизненно падает. Ломас уходит все дальше, погружаясь в снег по самую щиколотку. А там, впереди, виднеются дворцовые сосны, тонкие, все в снегу. Там сгущаются сумерки. И белый снег окрашен розоватым сиянием. Ломас уходит все дальше. Снег скрипит под его ногами, как крахмал. Аугусто, словно пригвожденный, не может шелохнуться. Как в тяжком сне.
И вдруг ему становится жутко: «Боже мой, да ведь это живой труп!» Тощий, измученный, с черепом, пробитым двумя ясными голубыми глазами.
Аугусто медленно бредет дальше. Шаг, другой. Его давит тоска. Хочется плакать, кричать. Он быстро поддается плохому настроению, впадает в уныние, но каждый раз побеждает его яростный оптимизм. Он выживет! А Ломас? С таким ужасным предчувствием и тоской Ломасу в тысячу раз тяжелее, чем ему.
В тот день яркое солнце заливало все вокруг ослепительными потоками света. Урчали трубы и водостоки. Слышалось веселое пение капели. К вечеру мороз украсил крыши сосульками, и ветер водил по ним своим смычком, заставляя вибрировать в воздухе, пока какая-нибудь не обрывалась со звоном, будто лопнувшая струна. Потом снова шел снег, снова таяло, и королевский город сиял своим умытым, порозовевшим лицом. Точно красавица Ольга, умывающаяся в ручье.
То был для него грустный день. Ломас не выходил из головы, он думал только о нем. Может быть, именно поэтому многие ищут дружбы с Бородой? Чтобы потопить свою тоску в его грубом материализме, в его неистощимом животном жизнелюбии? Аугусто хотел быть мужественным, отважным, чтобы пожать Ломасу руку и сказать… сказать… Но они были людьми — всего только несчастными людьми, — и каждый боролся с собой в одиночку. В ужасном одиночестве.
* * *Две недели спустя роту Аугусто перебросили в деревушку неподалеку от Ла Гранхи.
Поблизости от деревни находился густой сосновый бор, казавшийся синим пятном. Все вокруг занесло снегом. Он толстым слоем лежал на шоссе, пересеченном широким бруствером из камней. Запорошил лес, издали походивший на озеро с синевато-зелеными водами. Дома здесь напоминали канадские или швейцарские.
Они были сколочены из сосновых необтесанных бревен. Внутри оштукатурены и побелены, чистенькие и веселые. И этот смолистый запах дерева!.. Дощатые крыши и заборы из рельсов, вырванных из железнодорожных путей, ведущих к лесопилке.
Сначала он злился и часто что-то бормотал. Общество Ольги было ему очень приятно. Потом смирился: «Терпение». Но плохое настроение не проходило.
