Бен Брайант - Командир субмарины. Британские подводные лодки во Второй мировой войне
Я сказал, что все вокруг было тихо и спокойно, однако на горизонте, по направлению к берегу, что-то происходило. Наступили сумерки, самое темное время суток в этих широтах, но все равно мы хорошо видели трассирующие пули и вспышки. Мы вновь попытались передать свой сигнал на «Шарк». Но, как оказалось, было уже слишком поздно: мы видели последний бой, который вела эта субмарина. Охотники погнались за другой лисой, и наши товарищи погибли, пока мы лежали на дне полуживые и неподвижные, не в состоянии прийти им на помощь.
Для того чтобы прошла наша головная боль, потребовалось три или четыре часа. После того, как все стало на свои места, мы миновали берег, и я спустился вниз, испытывая состояние полнейшей подавленности: «Салмон» не подавала сигналов, «Шарк» погибла – две из четырех субмарин, составлявших нашу дивизию до войны. Война шла вяло, и находиться в патруле было очень одиноко; казалось, ход войны зависит лично от меня, а я упустил конвой и чуть не потерял свою лодку. Я чувствовал, что подвел свой экипаж.
Так я пробирался по субмарине, где прямо на палубе спали мои товарищи, укрывшись от брызг непромокаемыми накидками, и постепенно атмосфера этого безмятежного отдыха передалась от них ко мне. Было ясно, что завтра без сомнений и лишних рассуждений они приступят к своей службе и что с таким личным составом, каким мне выпала честь командовать, мы не можем оказаться побежденными. Моя депрессия отступила.
Через два дня, возле Обрестада, мы вновь вступили в бой, из которого вышли победителями.
Наши неприятности имели забавное продолжение. По инструкции по воскресеньям все еще полагалась обязательная церковная служба. Но и помимо инструкций я считал, что люди, живущие на субмарине, нуждаются, кроме физического комфорта, в покое душевном. Поэтому каждое воскресенье я проводил небольшую мессу, которая, однако, не пользовалась популярностью, поскольку входила в противоречие с драгоценным сном. В прошлое воскресенье рулевой доложил, что экипаж собрался на мессу, но куда-то запропастился молитвенник. Наш единственный молитвенник. Книга была собственностью адмиралтейства, и я догадался, почему она пропала. Чувствуя себя страшно усталым, я отменил мессу.
В следующее воскресенье рулевой без всяких предварительных инструкций доложил, что экипаж готов к молитве. На мой вопрос об отсутствующем молитвеннике он ответил, что книга найдена. Ее действительно тут же принесли, несколько утратившую внешний лоск от пребывания в трюме. Прошлый раз мы пропустили молитву, и неделя выдалась крайне тяжелой и неудачной – это явно был плохой знак. И больше никогда, ни на «Силайон», ни на «Сафари», мы не пропускали воскресную службу. Нельзя испытывать судьбу.
Думаю, что большинство подводников были очень суеверными, особенно первое время. Многие из нас имели особую одежду, какие-то талисманы, без которых никогда не вышли бы в боевое патрулирование. А во время этого похода я привнес новый фетиш.
30 июня, день нашего выхода из пролива Скагеррак, стало датой объявления о повышении в звании командиров. Это продвижение по службе, от которого во многом зависела карьера, было выборочным и проходило на конкурсной основе, поэтому для заинтересованных лиц, каким являлся и я, день этот представлял собой огромную важность и был исполнен волнений. Для меня же он означал переход в ранг командера,[11] что позволяло носить на фуражке медную кокарду. Но в тот конкретный день 30 июня никакие даты не казались мне важными: когда все внимание сосредоточено на ежеминутном выживании, ни карьера, ни продвижение по службе никого не волнуют. Именно в тот день нам пришлось ретироваться без погружения. Однако мимо других эта дата явно не прошла. Кларк, офицер по личному составу, явился на мостик с ракетой, а с ним лейтенант Мэрриотт, несущий в руках мою морскую фуражку, козырек которой был украшен сделанными из меди дубовыми листьями. Явился и подарок в виде медного подноса, также исполненного в форме уставной морской фуражки. Так что мои товарищи предвосхитили выбор палаты лордов.
Фуражка с дубовыми листьями сопровождала меня в каждом из последующих патрулей, а когда через три года я покидал «Сафари», товарищи попросили меня оставить ее на лодке. Именно эти талисманы – фуражка и игрушечная собачка, подаренная мне матерью, – были со мной во всех боевых походах; а еще молитвенник, который мать дала мне после этого похода.
Вообще надо сказать, что я возлагал свои надежды на целый арсенал талисманов: так, например, на шее у меня всегда висела цепочка с причастия моей жены, а на ней – англиканский святой Кристофер и католическое святое сердце. Каждому ведь хочется вернуться домой с победой.
Глава 8
СТОЛКНОВЕНИЕ
27 июля 1940 года «Силайон» вышла из Розита в свой восьмой боевой поход. Погода стояла великолепная – весьма подходящая для прогулок на яхте, – как и на протяжении всего этого столь ужасного для наших субмарин лета. Пока мы продирались сквозь наши минные поля в Северном море, северное сияние демонстрировало нашим взорам самые роскошные картины. Весь небосклон казался задрапированным огромным занавесом всех возможных цветов и оттенков, от розового до пурпурного, с искрами золота. Этот занавес качался и переливался по небу в бесконечном взволнованном движении.
Почему-то так случилось, что весь ужас того мрачного лета, стоившего нам половины флотилии, оказался забытым. Прозрачное море, без единой волны, чтобы спрятать нас от врагов, летающих в небе; безоблачное небо, так редко темневшее в тех северных широтах, чтобы послать нам спасительный щит невидимости, которого мы дожидались, чтобы зарядить батареи; непреходящая тревога о том, когда мы сможем подняться, чтобы пополнить запасы сжатого воздуха и провентилировать лодку – ведь люди дышали шумно, словно собаки, высунувшие языки, задыхаясь от углекислого газа и испарений; заунывно повторяющиеся призывы базы, взывавшие то к одной, то к другой лодке флотилии с призывом сообщить свои координаты, – верный признак того, что еще с одной из субмарин потеряна связь. Все эти трудности и неприятности сейчас выглядят как далекие и нереальные воспоминания. Ярким пятном в памяти остается красота норвежского берега тем летом. Возможно, природа, выставившая против наших подлодок все свои карты, решила вознаградить нас именно таким способом. А может быть, так казалось именно мне и именно тогда – в то время, которое я ни за что не хотел бы пережить вновь.
Оглядываясь назад, я вижу, что поистине наслаждался морской подводной войной, как полагалось профессиональному вояке; в Средиземном море получил столько волнений и напряжения от большой охоты, сколько за огромные деньги не смог бы купить ни один миллионер.
Но для командира субмарины то лето 1940 года стало поистине кошмарным адом; мне кажется, что только двое из командиров наших передовых лодок, прошедших через то лето, сумели полностью восстановиться. Не буду говорить от имени Билла Кинга, но мне кажется, что он, как и я, уже никогда не стал тем командиром, каким мог бы стать. Некоторое время спустя, в Средиземном море, где условия для субмарин выглядели сравнительно комфортными, меня неоднократно критиковали за то, что дерзко всплывал среди бела дня в опасных водах, чтобы проветрить лодку. Я знаю, зачастую необходимости в этом не было, но я уже не мог подавить в себе глупую тревогу, что нас может застать врасплох недостаток воздуха. Тревога эта родилась именно у берегов Норвегии, когда основной заботой командира были не мины, не авиационные бомбы, не глубинные бомбы, не навигационные опасности, а воздух, которым дышат его люди.
Мы еще раз направились в пролив Скагеррак, и поскольку заслужили репутацию способных к выживанию ребят, то, что позднее обычно становилось достаточно сомнительной честью в походах, в то время рассматривалось как здоровое начало. Наши потери заставили нас вывести субмарины из этих вод, а сама идея состояла в том, чтобы вызвать тревогу в рядах вражеского противолодочного флота и таким образом заставить его распылить свои усилия, вместо того чтобы сконцентрироваться на Атлантическом побережье Норвегии, где ситуация казалась менее суровой и куда нам волей-неволей пришлось перенести наши подводные усилия.
Переход через Северное море прошел без приключений и, как обычно, совершался по поверхности. Риск атаки со стороны вражеской авиации и подводного флота признавался умеренным, поэтому с нашими небольшими силами мы не могли позволить себе тратить время на медленный переход на глубине. Однако на третий день похода, видя норвежский берег, мы перешли в подводное состояние, хотя пока еще и не пересекали вражеские корабельные маршруты. Единственное, что напоминало о нашем пребывании во вражеских внутренних водах, – это все увеличивающееся число противолодочных кораблей. День казался спокойным, свободные от вахты люди спали, и все лампы и приборы, кроме самых важных, были выключены в целях экономии драгоценной электроэнергии. Тускло освещенная подводная лодка двигалась в тишине, нарушаемой только жужжанием приборов, контролирующих глубину погружения, да периодического характерного звука центробежной помпы, когда офицер наблюдения Боукер поднимал и опускал перископ.
