Михаил Шушарин - Солдаты и пахари
— Ты же комсомолка.
— Стоит ли объяснять, почему я приняла такое решение? Ведь Александра Павловна там лежит, братец Тереша и Марфуша. Хочу их дело продолжить… Что же тут зазорного?
— Ты просила об этом кого-нибудь?
— Пробовала. Слушать не захотели. В горкоме комсомола прямо сказали: не выедешь на место — попрощаешься с комсомольским билетом.
Поленька еле сдерживала слезы.
— Зачем они так?
— Ты, дочь, спокойнее, пожалуйста, — наставлял ее Макар. — Жизнь сложна… Бывает, выйдет дурак на дурака и получается… два дурака! Попробуем иные пути.
Добрый друг Сеня Екимов в то время был уже командиром полка. От его имени и от имени начальника политотдела пошло в Хабаровск письмо с подробным описанием маленькой Поленькиной жизни. В конце июля девушка получила разрешение уехать на работу в Родники.
Случилось так, что за неделю до отъезда Поленьки Макар после очередных прыжков попал в медсанбат с легким растяжением стопы.
— Денька три-четыре у нас полежите, а потом выпишем на домашний режим, — говорил врач.
— С гипсом?
— Да, конечно. Дома вам сподручнее.
— Ладно! — не стал перечить Макар.
В этот день пришел в палату Тихон.
— Вот яблоки тебе привез…
— Что-что?
— Да ты не думай ничего плохого, у председателя у самого разрешения спрашивал. И деньги отдал. За свой грош — везде хорош! — Он высыпал на стол свежие плоды. — Ешь — не хочу.
— Спасибо.
Тихон немного помялся, потом присел на койку.
— Слушай, что я тебе скажу… Только не волнуйся.
— Давай докладывай, что натворил?
— Ничего я не натворил. Вчера, как тебя увезли, Оксана Богданова к нам приходила: «Где он? Что с ним?»
— Ну, дальше что?
— …Сдается мне, виды она на тебя имеет.
— Перестань болтать. Выгоню.
— Можешь и выгнать… Только порассуди сам. Баба она завидная, что горох в поле. Кто ни пойдет, тот ущипнет. А ей какой в этом интерес. Ей надо жизнь устроить!
— Тебе-то что надо, Тихон? — начал сердиться Макар.
— Боюсь за тебя. Все-таки за тридцать ей… И как мы со Степкой будем?
— Иди ты к черту! — рассвирепел Макар. — Что ты все в мои дела путаешься? Марш отсюда!
Поссорились. А потом всю ночь Макар не спал.
И все близкие Макару люди, все говорили одно и то же. Поленька, стройная, загорелая и счастливая, прощаясь с отцом, смело взглянула ему в глаза.
— Папа, я уеду, а тебе надо о жизни подумать. О Степке. Он ведь, можно сказать, только что из пеленок выкутался. И ему нравится здесь с тобой и с Тихоном, вольготно себя чувствует. Но, не сердись, папа, ему нужна женская рука… Оксана Богданова тебя любит. И правильно делает. Такого не полюбить нельзя…
Макар смутился. Засмеялся неестественно, заговорил о другом:
— Пиши, дочка… Там фрукты в сумке тебе припасены.
А она продолжала свое:
— Не век вековать одному-то!
И Екимов на осеннем смотре позвал к себе в палатку, налил стакан.
— Давай! За тебя! Сколько можно ходить с несвежими подворотничками… Поезжай к ней. Я все знаю.
Макар всегда был откровенен с командиром. Пошло это еще с давних дней гражданской войны, когда прятались они, изодранные шрапнелью, после одного из боев в сосновом ветроломе. Тащил Макар раненого друга, обливаясь потом и кровью, к своему переднему краю… И поклялись в тот день в вечной дружбе. И клятва эта осталась незыблемой.
— Не сказать мне ей никаких слов. Поверь, Сеня! — горестно вздохнул Макар. — Не сумею. Давай лучше рекогносцировку на дивизию сделаю или ведро воды выпью.
— Да ты что? Ты в конце концов должен понять женщину! — налегал на друга Екимов. — Что, я за тебя к ней пойду?
На следующий день, в воскресенье, когда Тихон и Степка уехали за речку в тир, к дому подкатила екимовская легковушка.
— Принимай гостей!
Льняная шевелюра Екимова показалась в дверях. Следом за ним шли Оксана и маленький Рудька.
Макар захлопотал на кухне, пытаясь приготовить любимое екимовское блюдо — походную яичницу-верещанку, но тот, оставив Оксану в соседней комнате, вышел к Макару и заявил:
— Мне некогда, комбат. Прости. В штаб срочно вызвали. Так ты уж тут не подкачай.
— Погоди немножко.
Но Екимов уже топотал по крыльцу. Машина, взревывая, побежала вдоль улицы. Вошла на кухню Оксана.
— Слушай, Тарасов, ну какой же ты несуразный! — она улыбнулась, потом смутилась… — Не могу без тебя… Этого тебе хватит? И нельзя тебя дальше оставлять одного со Степкой! Я тебе не противна?
— Что ты, Оксанушка?
Потом Макар разговаривал со Степкой:
— Это будет твоя мама. Понятно?
— Понятно, — весело взглядывал на Оксану парнишка. — А Рудька? Он что же? Наш будет?
— Ну да.
— Хорошо, папа. Я согласен.
Она стала для Макара хорошей женой, для Степки — матерью.
Однажды откровенно сказала Макару:
— Часто во сне ты называешь меня Саней. А потом я чувствую, испытываешь неловкость… Ты, Макарушка, не переживай за это… Не может быть неловкости от этих хороших слов. Я все понимаю. Я не баба, готовая в порыве ревности вцепиться в волосы… Нам надо жить, Макарушка. Куда мы от всего этого деваемся.
И как-то сами по себе исчезали копившиеся в сердце недомолвки. Время — великий лекарь. Когда Степан и Рудольф, окончив военное училище и получив по два «кубаря», приехали в отпуск и по-военному доложили о прибытии, они, отец и мать, много пережившие, плакали от счастья.
…И вот это новое место службы. Новое звание. Тревожные весенние дни. И этот звонок Екимова: «Плохая погода!». Макар за годы долгой совместной службы научился понимать тайный смысл многих высказываний Екимова. Понимал и, честно сказать, боялся. Может быть, это была и не боязнь, а лишь невнятное ощущение тревоги. Но оно вырастало вместе с опытом. И росла боль. Боль физическая, застарелая, опасная.
Пролаза знал этот генеральский недуг.
Войдя на цыпочках в кабинет, он решил потушить сумрачные мысли командира шуткой:
— Я тебя не бужу, я только решил спросить: спишь ли?
И тут же увидел крепко сжатые губы, посиневшие от страдания щеки. Генерал был в полуобморочном состоянии.
В восьмом часу утра штабная «эмка» увезла Макара Тарасова в гарнизонный госпиталь. Здесь, в большом городе на Волге, на Лысой Горе, в больничной палате и встретил он Великую Отечественную.
2В народе, что в туче в грозу, все наружу выходит: и ненависть, и радость, и горе, и слезы. За три месяца войны лейтенант Степан Тарасов многое увидел и пережил, многое понял в себе.
Вначале был страх. В первом же бою, во время минометного обстрела, прямым попаданием мины на глазах Степана разнесло ротного пулеметчика. В военном лагере летнего назначения пулеметчик этот, длинный, жилистый парень, был признанным волейбольным «гробилой». Во время игры он, весь напружинившись, ждал паса, и когда Степан вывешивал над сеткой «свечку», лупил широкой сухой ладонью по мячу так, что слышался протяжный звон. «Расшибешь шарик-то!» — хохотали красноармейцы-болельщики. «Ничего! Он, чай, резиновый!» — расплывался в улыбке пулеметчик.
Стояли на границе. Субботним утром двадцать первого июня пролетел над расположением немецкий разведывательный самолет.
— Войной пахнет, — говорили бойцы.
— Лиха беда полы у шинелей загнуть, а там, чай, и в наступление можно! — шутил пулеметчик.
И вот оно, страшное мгновение. Не стало пулеметчика. И Степан очень скоро понял, что он, средний командир, не умеет по-настоящему организовывать отступление. Его, как и многих молодых офицеров, учили только наступать, оперативно выставив головной и боковые охранения, идти вперед, преследуя противника по пятам… Отступать… Этому не учили.
Оставляли села, города. Шли по горевшим на огромных пространствах хлебам.
Шли днями и ночами, по лесам и глухим проселкам. Тащили с собой раненых, с боями выдираясь из вражеских клещей. От полка остались только жалкие его остатки: два офицера — Степан, взявший на себя командование группой, и его товарищ по училищу, бывший командир взвода Игорь Козырев, двое сержантов — высокий, богатырски сложенный Никола Кравцов и белокурый заводила Костя Гаврилов. Всего в группе не насчитывалось и полуроты бойцов. Несли с собой полковое знамя и документы погибших командиров. В гиблом зыбком болоте наткнулись на вырезанную немцами-десантниками санитарную часть. Чудом уцелевшая санитарка выла над изуродованными товарищами:
Часты дождички вымоют,Буйны ветры вычешут,Ясно солнышко высушит!
— Прекратить! — приказал ей Степан. И она мгновенно замолкла, оборвав плач.
— Что за часть была?
— Санбат наш, миленькие мои!
Даша, так звали санитарку, была включена в группу Степана.
