Вильям Александров - Чужие и близкие
Захлопали в ладоши в разных концах цеха. Захлопали и смолкли. Я вижу — плачут. Стоят женщины у своих А станков — и плачут, слезы текут по щекам.
Чего ж они плачут? Сдавали города — не плакали, стояли бледные, только губы сжимали — и не плакали. А тут — на тебе! Маткаримов тоже, видно, растерялся, не ожидал такого, даже голос у него дрогнул, когда он сказал:
— Дорогие женщины, не плачьте. Не надо плакать сегодня, пусть враги не видят наших слез! Я понимаю, конечно, трудно в этот час не вспоминать свой дом, своих родных и близких, нашу счастливую мирную жизнь и прошлый новый год. Но я вам даю слово — поверьте мне — следующий новый год мы будем встречать совсем не так, как сегодня. Мы будем за праздничными столами в своих родных домах. Но для этого надо работать, надо до последней капли отдать все свои силы для победы — только тогда мы достигнем ее. Сегодня мы пускаем новый цех. Мы построили его своими руками, своими руками поставили эти станки и подвели к ним электричество. Сейчас мы включим моторы и пойдет новая ткань для парашютов. Помните: каждый удар вашего челнока — это еще одна пуля по врагу! Пусть же не останавливаются ваши челноки, пусть они день и ночь, день и ночь бьют по проклятым фашистам. Огонь!
Он выкрикнул последнее слово так, как, наверно, кричал его на фронте, лицо его перекосилось, и рука со сжатым кулаком взлетела вверх.
И в ту же секунду Миша включил мотор. Это был короткозамкнутый мотор, он тяжело, с низким воем набирал скорость, потом гул его стал выше, выровнялся, и вот уже он работает на какой-то одной ровной звенящей ноте, и мы все слышим, как быстро и размеренно шлепают ремни трансмиссии, которую он приводит в движение.
Потом я услышал, как Синьор включил второй мотор, стоящий вверху, на консоли. Тогда и я всадил рубильник и стал выводить реостат.
Громадный японец начал вращаться почти беззвучно. Он набирал скорость медленно, без натужного воя, только под конец, когда реостат был уже почти выведен полностью, он как бы рванул немного, прыгнул, что-ли, но легко и мощно — и тоже застыл на своих, положенных ему оборотах.
И тогда я услышал, как настойчиво застучал первый танок. Это Паня пустила его. Несколько секунд он работал один, отсчитывая первые удары челнока и словно бросая вызов остальным. Потом наперебой с ним заработал другой — в противоположном конце, затем третий. Шум нарастал, ширился, заполнял все вокруг плотным, бьющим в уши и щеки грохотом, и вот уже сплошной грохочущий вал катится из конца в конец нашего цеха, и я вижу, как, улыбаясь до ушей, говорит мне что-то Гагай, как кричит что-то Миша, как орет изо всех сил Синьор. Я только вижу все это, потому что услышать невозможно и перекричать тоже невозможно. Но мы говорим, говорим, говорим, и смотрим друг на друга, и стараемся по губам угадать, какие слова произносит другой.
Потому что отныне начинается новая жизнь нашего цеха — наполненная грохотом и гулом, и мы должны привыкать к этой жизни, как привыкают на фронте, когда грохочет, наконец, своя артиллерия, а это значит, что теперь-то, без сомнения, мы пойдем вперед…
* * *Гагай попросил нас остаться сегодня в цехе хотя бы до конца второй смены: первый день работы — мало ли что может случиться.
Вы ведь, кажется, просили оставить вас мотористами, — сказал он. — Вот и привыкайте пока.
— Но ведь праздник, Новый год… — попробовал возразить Синьор.
Вы торопитесь на банкет, Синьор? — галантно осведомился Миша. — Мы вас можем отпустить. Вот только фрак вам придется подшивать немного — чуть-чуть мешком сидит…
И деревянные подошвы немного подвернуть шурупами, — добавил я. — Вот как раз подходящий есть, — протягиваю я ему огромный семидесятимиллиметровый шуруп. — А так ничего, все нормально, хоть сейчас на бал, — утешаю я и заботливо отряхиваю его немыслимый — совершенно бесформенный и протертый — комбинезон.
Пше прошу, пани…
Да нет, я разве ж… я просто так сказал. Я буду вместе, в цеху так в цеху… Мне ведь все одно… Только хотел на базар побежать успеть.
— Ну это ты успеешь, Синьор, ей-богу. Смотри — только четыре часа. Беги сейчас, продавай хлеб, покупай урюк, встречать новый год будем.
Урюк — не нада. Есть урюк, — вмешивается Махмуд.
Ага, урюк не надо. Значит, хлеб продаешь — каймак покупаешь, — советую я.
Каймак продаешь, яички покупаешь, — подхватывает Миша.
Яички продаешь — хлеб покупаешь, — заключает под хохот Махмуд. И мы все вчетвером ид ем провожать Синьора. А поздно вечером, в закутке под лестницей, мы уселись вокруг старого деревянного ящика из-под шпуль. На него выставили все — что у кого было. Миша где-то раздобыл несколько печёных картофелин. Махмуд принес сушёную дыню и урюк, я приберег с обеда кисель — слил его в котелок, да еще тетя Маруся налила мне пару стаканов. Я сказал ей, что не приду сегодня домой, буду на комбинате всю ночь в новом цеху за моторами следить, попросил сказать бабушке, чтоб не волновалась.
— Больно тебе надо, — сказала тетя Маруся. — Отработал же свою смену, шел бы домой. Я тут кое-что припасла, передал бы к празднику.
— Не могу, теть Маруся. Только пустили цех, моторы два месяца в эшелонах ехали, отсырели, кто их знает, как они поведут себя.
— Ну как знаешь, как знаешь, — обиженно сказала она. — Вечно тебе больше всех надо. — И налила в котелок два половника какого-то химического цвета киселя. Могла бы, конечно, побольше. Хотел я сказать ей, что мы все вчетвером в цехе ночуем, что надо нам на четверых, да зло взяло. Не хочешь, ну и черт с тобой. Не подойду к тебе больше.
Так и унес я в цех этот котелок, а в нем стакана три, от силы четыре, киселя, видно, из порошка какого-то сделан. И все ж — кисель, чуть сладковатый. Сахару бы в него — эх, цены бы ему не было.
Составили мы все это на ящик, и тут Синьор достает откуда-то из глубин своего невероятного комбинезона бутылку с какой-то темной жидкостью и банку американской свиной тушенки.
Последовал, конечно, взрыв восторга, после чего банка стала переходить из рук в руки. Мы только слышали, что американцы шлют нам такие банки, но видеть вблизи, а тем более держать в руках еще не приходилось.
— Ну, Синьор! Ну, Синьор! — тараторил в восторге Миша и со всех сторон рассматривал эту банку, принюхивался к ней, казалось, что он сейчас лизнет ее. — Достал ведь все-таки, смотри ты, достал ведь такую банку, такую тушенку, это ж, можно сказать, особый паек, это ж через океан привезли…
Синьор сидел, скромно потупив глаза, но чувствовалось, что он счастлив.
— Послушай, Синьор, так, может, это тебе по знакомству прислали, может, там у тебя парочка друзей-капиталистов есть. Пускай пришлют еще чего-нибудь, а? — не унимался Миша.
— Пускай танк шлют. Самолет пускай шлют, — хмуро говорит Махмуд. Он не проявляет особого восторга по поводу тушенки.
— Может, прав Гагай, — говорю я. — Будут они нам слать тушенку, печенку вместо снарядов, вместо солдат?
— Читай, — сует мне банку Синьор. — Вот тут читай.
— Ну что? «Послано по ленд-лизу». Ну и что?
— А от тож. Ленд-лиз, знаешь, что значит? Государственное обязательство. Понимаешь?
— Понимаю Так они, может, обязались слать нам тушёнку — и все.
— Как же можно! — восклицает Синьор. — Америка великая страна, она всегда становится на сторону того, кто есть прав…
— И кормит его тушенкой, — мрачно сказал я.
— Не хочешь, не кушай, мы тебя заставить не будем, — говорит Синьор, протыкая банку заточенным в виде лезвия ножовочным полотном.
— Нет, отчего же, есть буду. Хоть попробую, что это такое.
— Вот увидите, — твердил Синьор, взрезая жесть, — вот скоро увидите. Ударят по немцам с другой стороны. Сегодня или завтра ударят.
— Скажешь! Об этом ничего и духом не слыхать.
— Именно поэтому и думаю. Предчувствие имею. Ты знаешь предчувствие?
— Знаю, — говорю я невесело. И принимаюсь обдирать картофельную шелуху.
— Ладно, — примирительно сказал Миша.
— Выпьем еще раз за второй фронт. Может, поможет. Тогда ведь помогло. Выпили за нашу победу — и пошли. Пошли наши. Известия-то какие, а? Ну, ребята!
Он разливает по нашим мискам (стаканов нет) красную бурду из бутылки и подозрительно морщится.
— Что это ты принес, Синьор?
— Не бойся, во всяком случае — получше, чем ты тогда нас угощал.
— Кстати, Бутыгин тогда так и не заметил?
— Ого, не заметил! Ты б его видел на другой день! Ходил такой, вроде у него родной дядя умер.
— Дядя, — мрачно говорю я. — Он сам теперь родной дядя.
— Как это?
— А вот так.
— Какой же он дядя?
— Такой вот. Пане Голубенко он, оказывается, родной дядя.
Миша присвистнул, а Синьор поперхнулся. Махмуд не изменился в лице, но я видел, как он дёрнулся. Видно, представить такое сочетание было очень трудно.
