Купавна - Николай Алексеевич Городиский
Мои резервы для защиты «белой тишины» полностью иссякли. Я плелся вслед за Дружбой по берегу Днепра, не видя самой реки. И сегодня, когда вспоминаю эту встречу с Градовым, вижу себя со стороны беспомощно сгорбившимся, словно не только сам Дружба пригнул меня своими доводами, но и его тетрадь, которую я держал в руке и которая как бы прибавила в весе…
Часть вторая
ПЕРЕД СУДОМ СОВЕСТИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У давнего документа есть особенное свойство: он как бы воскрешает дух минувшего времени, приближает его к нам, делает осязаемым, что в свою очередь позволяет лучше видеть и ценить настоящее.
Передо мной на столе — дневники, письма и записки, вырезки из газет. Я перечитываю торопливые строки Светланы Тарасовны. Думаю, а какой она была, когда сидела за письмами к Николаю Васильевичу? Очевидно, брови ее были задумчиво сдвинуты; она ему писала письмо за письмом и не отправляла их, зато выбегала навстречу, стараясь веселить его улыбкой, полной затаенного трепета молодости… Случалось, они приходили на берег Днепра, узнаю я из писем. Там она пела для него вдохновенно. Но он слушал молча, смотрел на белые цветы купавы, как бы советуясь с ними, обдумывал, что ей сказать, и говорил не те слова, которые она хотела от него слышать: «Ты пела, а в мыслях у меня — жестокие судьбы… Нет-нет, я не о себе думал. Точнее, во мне появилось и будто начало бороться два человека: один из прошлого, подернутого дымной времени, другой из настоящего, ясного, стремительного и требовательного… — Он не договаривал и, когда она хотела поддержать его в этом разговоре, вдруг обрывал ее одной и той же фразой: — Помечтаем о завтрашнем дне, Света! Не надо терновинок в глазах. — И тут же начинал совсем о другом: — Надо заниматься спортом и математикой, дружба. Для меня, например, математика — основа, без которой немыслима меткая артиллерийская стрельба, как немыслим крепкий дом без надежного фундамента. Так говорил мой командир Степа Бездольный. Иной глухой ночью она ни в одном глазу нет — память не дает покоя».
Из тетради Н. В. Градова«Моя беспокойная память отбрасывает меня на десятки лет назад. Воочию вижу однополчан…
Все мы были друг у друга на виду как на ладони, от подъема до отбоя, а ночью под присмотром дневальных по подразделениям и дежурных командиров по полку.
…Попали мы со Степаном в одну часть, расположенную на окраине красивого старинного русского города, попали в артиллерию. Начали красноармейскую службу по-разному: меня направили в полковую школу младших командиров, а Степа, проявляя скромность, попросился определить его в строевую батарею. Нечасто встречались, но скучать не хватало времени. Сойдясь вместе, писали письма домой. Старались в одни и те же часы получать увольнительные в город на Клязьме.
Клязьма, конечно, не Днепр. Но и она прекрасна. Несет эта река свои воды по средней полосе России: ромашки и медовый настой клевера на берегах, кусты ивняка и трели соловьев на утренней зорьке…
Немало таких городов на Руси. Однако этот — со златоглавыми куполами церквей и дивным Успенским собором на круче у Клязьмы — имеет свое, неповторимое историческое лицо.
Проходя по городу, я смотрел на старинные дома, записывал в блокнот рассказы о людях, в чью честь были названы улицы: писателя Николая Николаевича Златовратского; великого физика Александра Григорьевича Столетова и его брата, героя Шипки, Николая Григорьевича; знаменитого композитора Сергея Ивановича Танеева, о котором знал я, занимаясь в шкальном духовом оркестре; русского ученого-географа и путешественника Михаила Петровича Лазарева, полюбившегося мне, когда я подростком воображал себя покоряющим моря и океаны, разумеется, со Степаном и отцом Регины, черноморским капитаном Авелем Стеновичем Кочергиным.
Приходя к Золотым воротам, я как бы слышал голос уроженца Владимиро-Суздальской земли Александра Невского, который разбил на льду Чудского озера немецких псов-рыцарей: «Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет»; мое воображение живописало его въезд через эти ворота во Владимир на великое княжение.
Однажды в воскресенье, приехав к Золотым воротам, мы со Степой познакомились с человеком, внешне похожим на великого украинского поэта Тараса Григорьевича Шевченко.
— А, здравствуйте, здравствуйте, товарищи красноармейцы! — ответил он на мой поклон. — Откуда будете?
Я ответил, что мы с Украины.
— Значит, приехали на службу в наши края?! — не то спросил, не то похвалил он нас, светло улыбаясь глазами и поднося натруженную, с ярко выраженными прожилками руку к своим «шевченковским» усам. Покрутил их. — Давненько прибыли?
Степан одернул меня, прошипел на ухо:
— Болтун — находка для шпиона!
Мой друг проявил воинскую бдительность.
— Собственно, папаша, вы-то кто будете? — напрямик спросил он.
Человек двинул нижней губой, пошевелил усами, добродушно усмехнувшись, ответил:
— Относительно папаши — как сказать… Пожалуй, я и в дедушки уже могу вам сгодиться.
Он сразу расположил меня к себе. Мне стало обидно за неуместную бдительность Степана, и, чтобы предупредить нарастающую предвзятость к «дедушке», я сказал:
— Вы очень напомнили мне нашего украинского поэта Тараса Григорьевича Шевченко… внешностью своей.
— Некоторые это подмечают, — весело рассмеялся он и продолжил с оканием: — Говорят, что-то и с Горьким есть общее. Однако до этих великих людей мне далеко. Не пришлось дорасти. Портрет Шевченко у меня в доме — в красном углу. Преклоняюсь перед его поэзией и нелегкой долей. От великого же Горького имею подписанный им собственноручно документ, что принадлежу малость к рабочим поэтам. — Он отрекомендовался: — Иван Абрамович Назаров.
Я, потрясенный, не сдвинулся с места, лишь ухватил его за руку: жив поэт, о котором писала Репина.
Все остальное произошло неподалеку от Успенского собора в загорающийся розовый полдень…
По дорожкам в парке, на круче над Клязьмой, прогуливались горожане. Их голоса заглушались гулом льда, несущегося по широко разлившейся весенней реке. К ее рокочущему течению примешивался крик грачей, то взлетающих,
