Костас Кодзяс - Закопчённое небо
На некоторое время он потерял ее из виду. Юноша в волнении метался по комнате, рассеянно перелистывал книги. Ему не хватало этой девушки, как заядлому курильщику — сигареты.
Прошел месяц.
Постепенно он стал забывать о ней.
Но вот однажды утром ее полуботинки опять застучали по тротуару.
Георгос подбежал к окну.
Она была все в том же криво застегнутом коричневом жакете, в той же нелепой шапке. Теперь она, правда, могла ходить на свою новую работу другим, более коротким путем, но она привыкла к этим улицам и переулкам, скучала без них.
Они переглянулись, как старые знакомые. И больше ничего.
С того утра проходившая мимо девушка стала вносить в жизнь Георгоса капельку радости, надежды, скрашивать его однообразные пустые дни. Много раз давал он себе слово выйти на улицу, заговорить с ней. Но его терзали сомнения. В глубине души он боялся разрушить волшебный замок, созданный его фантазией, такой легкий воздушный замок, что стоило ее устам произнести хоть одно неподобающее слово, как он рухнул бы.
Поэтому часто сидел он у окна, не спуская глаз с противоположного тротуара; делал вид, что поглощен обдумыванием чего-то, или просто насвистывал какой-нибудь мотив.
II на этот раз девушка прошла по улице, неся в руке завтрак, завернутый в газету.
«Может быть, мы так никогда и не познакомимся!» — подумал Георгос.
Он закрыл окно и углубился в свои занятия.
28
У Мариго на душе стало как будто немного легче после того, как она поделилась с сыном. Ей казалось, что она начала даже понимать Клио. В полдень она вышла посидеть к воротам. Ей хотелось погреть на солнышке свои старые кости.
По улице шел бродяга по кличке Медведь. Он был босой и вопил громким голосом. Вокруг него, как мухи, увивались ребята.
— Медведь! Медведь!
— Поголоси, Медведь, по своей матери! — кричали мальчишки.
Медведь нисколько не менялся с годами: все такой же тощий, оборванный, не знающий ни стыда, ни совести. Когда ему приходила охота, он выполнял разные поручения, а то попрошайничал или тащил, что плохо лежало. В предместье все его знали.
— Поголоси, Медведь, по своей матери! — вопили малыши, швыряя ему за пояс камешки.
Медведь хохотал. С ребятами он был в дружбе. Скорей позволил бы он руку себе отрубить, чем дал кого-нибудь из них в обиду. Но сейчас ему было лень кататься по земле ради их забавы.
— Пошли вон! Пошли вон! — ласково гнал он их.
Мариго с грустью покачала головой.
— Оставьте беднягу в покое. Вы порвете на нем штаны.
— Хе-хе, тетушка Мариго! Помнишь, как я притащил к вам купель? Хе-хе, а муженек твой окунул туда эту толстуху, — прошамкал Медведь.
Завидев Мариго, он обычно тут же вспоминал о крестинах Никоса и покатывался со смеху, держась за живот.
— Я дам тебе за это мышеловку… Вот она, гляди, — сказал ему один из мальчишек.
— Целуй крест, сорванец!
— Да вот она! Чего мне тебя обманывать?
Медведь разлегся на спине посередине улицы и задрал ноги. Это был его коронный номер. Где бы он ни появлялся, весельчаки потешались над ним. Они уговаривали его отколоть какой-нибудь номер и, столпившись вокруг, глазели. Кое-кто бросал ему мелкие монеты. Но иногда Медведь часами ради собственного удовольствия выл и катался по земле. А если люди проходили мимо него, сердито надувшись, то он негодовал на них.
— Оставьте его, ребятишки, в покое! Пусть идет себе своей дорогой. Встань! — испуганно сказала Мариго.
Нет, она не в состоянии была смотреть на это зрелище, подобные шутки Медведя болью отзывались в ее сердце. Ей казалось, что в этом бродяге сидит дьявол, издевающийся надо всем, во что она верит.
Дочка бедного железнодорожного служащего, Мариго выросла в афинском квартале Метаксургио, в сыром подвале и с самого детства не видела вокруг себя ничего, что бы скрашивало жизнь. Ей никогда не давали досыта поесть; вазочку с конфетами выставляли на стол, только когда приходили гости. Кот был ее единственным другом. Игрушками она могла лишь любоваться в витрине большого магазина, когда ее посылали за покупками в соседнюю лавчонку.
Родители ее были люди простые и богобоязненные. Мариго боялась ослушаться их, даже став уже взрослой девушкой. Мать ее, строгая женщина, считала, что дочка прежде всего должна с утра до вечера хлопотать по дому. Мариго запомнила на всю жизнь, как мать, умирая, бранила ее за то, что она истратила в каких-нибудь два дня целую бутылку оливкового масла. «Никогда не будешь ты хорошей хозяйкой», — прошептала больная и вскоре закрыла навеки глаза.
И Мариго научилась быть бережливой, уважать мужа, почитать семейные традиции, верить в бога. Научилась жертвовать собой ради других. Для себя самой ей ничего не надо было. Эти моральные устои и бедное приданое, сделанное ее собственными руками, — вот все, что она вынесла из родительского дома, последовав за мужем, предназначенным ей судьбой…
Медведь окунул голову в грязную лужу и точно в порыве вдохновения стал болтать руками и ногами.
— Аман, аман, матушка моя! Ох-ох-ох! Бездельница, толстуха! — тянул он, точно причитая по покойнице.
Мариго отвернулась от него. Вид катающегося по земле Медведя ужасал ее, усиливал не покидавшее в последние годы ощущение, что все вокруг распадается, гибнет…
Отец Мариго умер от паралича вскоре после ее свадьбы, старший брат уехал в Малую Азию и пропал без вести. А Танасис, самый младший, женился, обзавелся детьми и редко виделся с ней. Но она продолжала его любить, часто думала о нем.
Своих детей, пока они были маленькие, Мариго держала в строгости — так в свое время воспитывала ее мать, — и не потому, что это было в ее характере, a потому, что она почитала своим долгом внушать им неписаные законы, составляющие основу жизни, без которых человек обречен на муки, гибель, как корабль, оказавшийся без руля и ветрил в бурном море. Она знала, что не вечно будут дети под ее крылышком. Они вырастут, разбредутся по большому городу или, если им суждено, уедут куда-нибудь далеко, чтобы пройти тот же самый, что и она, неизменный жизненный путь. Так устроена жизнь. Для себя самой она мечтала лишь об одном: до своего последнего вздоха ухаживать за старым мужем и умереть спокойно, зная, что все идет своим чередом, так, как бог предначертал беднякам.
И мечты ее были теперь так скромны, наверно, не только из-за банкротства Хараламбоса, перевернувшего ее прежние представления о жизни. В годы благополучия она, конечно, лелеяла и другие мечты: ей, например, хотелось обзавестись собственным домом, дать образование сыновьям. Муж часто морочил ей голову разговорами о том, что он расширит свое торговое дело и преуспеет со временем. Планы эти не сбылись, и Мариго всеми силами старалась поддержать распадавшуюся семью. В конце концов, и у отца ее не было собственного дома, братья ее тоже не учились, и ко всяким лишениям она привыкла с детства. Но по мере того, как вырастали Илиас, Никос, Клио и Элени, она все отчетливей сознавала, что дети идут не по тому пути, который она считала единственным и неизменным.
Даже судьба Клио, больше всего соответствовавшая ее представлениям, вместо того чтобы приносить ей утешение, мучила ее постоянно. Иногда она спрашивала себя: «Может, она найдет в своей душе неистребимое семя добра, ведь она идет к гибели». Последнее время она сомневалась, не знала, как вести себя с Никосом и Элени. Она старалась не делать им замечаний, а когда говорила с ними, голос ее звучал робко, неуверенно. Ну а есть ли другая жизнь, незнакомая и непонятная ей? Конечно, она не думала ни о чем подобном. Но в душу ей закрадывался необъяснимый страх, порой ее преследовали кошмары и она теряла душевное спокойствие, без которого так трудно в старости.
Мариго снова посмотрела на бродягу, и ей бросилось в глаза, что у него сквозь дыры в штанах просвечивают голые колени и бедра.
— Боже мой! Да на нем штаны Хараламбоса, в зеленую полоску, — прошептала она.
Когда-то, очень давно, Мариго сама подарила их Медведю, сжалившись над ним. Теперь от них остались одни лохмотья, подвязанные на животе веревкой.
— Ох! Аман! Матушка моя, выпивоха, шлюха! Аман, аман! — вопил Медведь.
Мариго захлопнула за собой калитку в железных воротах и пошла домой. Столько дел бросила она недоделанными! Ей опротивело глядеть на бродягу, к тому же она чувствовала страшную усталость. С раннего утра была она на ногах, а весной после полудня на нее всегда нападала сонливость.
Она присела на сундук и оперлась головой о стену. Нет, спать ей нельзя, иначе когда же успеет она согреть воду, постирать белье, развесить его на веревке… Она лишь чуточку отдохнет.
Но она не смогла побороть сна. Вскоре раздалось ее мерное похрапывание. Но даже во сне бедняжка продолжала думать об ожидавших ее делах.
