Константин Кудиевский - Песня синих морей (Роман-легенда)
Он часто оглядывался, махал рукой, пока не скрылся, наконец, вместе с Еленой за курганом. Тогда Колька отошел с дороги, лениво опустился на траву. Удивился тишине — прозрачной, как вечернее небо. Обвел глазами степные дали, сорвал былинку и начал задумчиво жевать.
Небо, светлое над головой, догорало на западе в тлеющих угольях солнца. А в другой стороне, уже угасшее, оно полнилось холодноватой зеленью, исчерканной кое-где размашистыми мазками перистых облаков. В травах все чаще вскрикивали перепела. Но их голоса не нарушали тишины, они лишь подчеркивали ее и потому усиливали. В тишине медленно текли Колькины думы.
Граница, вблизи которой служит Иволгин, каждый день проверяет стойкость людей. Люди чувствуют себя воинами, бойцами. Их судьба слилась воедино с судьбою страны. А как живет он, Колька Лаврухин? Чего ждет? К чему стремится? В девятнадцать лет — ни большой судьбы, ни настоящей дороги. Изредка рейсы в Херсон, Одессу или Скадовск; чаще же — трюмы, полные бычков, скользкая палуба да ругань рыбтрестовских приемщиков. И плавания — от причала до отмелей, затем — обратно. Конечно, он понимает: и такая работа нужна. Но разве она но нему? Разве не чувствует он в себе избытка сил и желаний? Человек обязан искать такое дело, которое вбирало бы его целиком, как вбирает море текучие воды рек. Оно должно быть вровень с человеком — только тогда дело становится призванием. Нерастраченные же силы застаивают кровь: легкость труда, дающегося без усилий, порождает небрежность, обволакивает человека ленивостью и равнодушием… А равнодушное сердце — страшнее подлости… Нет, он найдет свое призвание, найдет, себя. Силенок у него — ого-го сколько!
Ну, хорошо: поздновато родился. Опоздал не только на гражданскую войну — опоздал на Магнитку, Днепрогэс, Комсомольск-на-Амуре. Но разве нет на земле дела — ему под стать? Ведь его жизнь принадлежит не ему одному: принадлежит всем людям, всему человечеству. И прежде всего — Елене! Елена… Как же красиво и умно надо прожить, чтобы быть достойным ее любви и таланта! Такие женщины становятся подругами Колумбов и Магелланов, тех, кто открывает новые земли, летит через Северный полюс и рвется и стратосферу. Подругами героев! Таких, как Иволгин, который бывал в боях, видел смерть — и не дрогнул. Который снова уехал навстречу бою. А он, Колька Лаврухин, еще ничего не совершил. Опоздал… Но он тоже что-нибудь сделает, честное слово! Такое, чтобы сравняться с Еленой! Завтра же снова засядет за учебники, поступит в институт. Потом построит корабль, каких еще не видывал свет. Стройный, горделивый, стремительный! Корабль, которому не страшны ни бури, ни льды, ни туманы… Или создаст ракету и откроет самые дальние звезды… Или один разгромит целую свору врагов… Он заслужит любовь Елены, станет достойным ее лучших песен. И тогда Елена гордо скажет: недаром я полюбила Кольку Лаврухина, милого моего Робинзона… И люди приветливо улыбнутся девчонке, замерзавшей в подворотне.
Светлая улыбка тронула Колькины губы, глаза наполнились мечтательной радостью. Но потом он вспомнил об Иволгине, о границе — и снова нахмурился. «Все-таки не нашел ты пока себя, Колька, не определился в жизни. А Суворов, говорят, в девятнадцать лет уже полком командовал…»
Темнело. Со стороны полустанка, заволакивая небо, надвигалась молчаливая глыба сумерек. Она напоминала тучу, и только звезды, плывущие в ней, говорили о близком сумраке ночи. Звезды загорались над полустанком, как светофоры. Радуясь им, возбужденно закричал паровоз, и потом еще долго в засыпавшую степь уползал перестук колес. «Уехал Андрей», — с грустью подумал Колька.
Он поднялся и не спеша побрел навстречу Елене. «Люби людей — и тогда все сможешь».. — сказал Андрей. Может, и этом и заключается смысл жизни: делать то. что необходимо людям, для них и во имя их. Тогда и большую судьбу обретешь, и дорогу найдешь настоящую. Да и что такое для человека настоящая дорога? Наверное; та, которую выбирает народ…
Хмурились курганы, сдвинувшись к обочинам шляха, угрюмо молчали над съежившейся стежкою большака. Темнота сузила, сгладила с уснувшими травами степную дорогу. В наезженных колеях застыла глубокая ночь. Колька прибавил шагу. Он впервые пожалел о том, что не проводил Елену до полустанка. «Там бы и обождал… А теперь не испугалась бы она».
Чем тревожнее нарастала в нем эта мысль, тем больше он торопился. В лицо ему били ночные бабочки, над головой шарахались в темень летучие мыши. Колька уже почти бежал. И облегченно вздохнул, когда различил, наконец, впереди силуэт Елены. Она шла боязливо и медленно, пугливо озираясь на каждый шорох. Обрадованно откликнулась на Колькин голос, метнулась навстречу. Дышала учащенно, но теперь уже весело, свободно, точно избежала какой-то опасности.
— Испугались? — с нежной участливостью и в то же время виновато спросил он.
— Немножко… Наверное, с непривычки. Жутковато все-таки.
— Дурак я: отпустил вас одну…
Елена не ответила. Коснулась щекой его плеча — так, рядышком, они и пошли к Стожарску. На душе у Кольки стало легко, спокойно. Куда девалась пугающая угрюмость степи — степь сейчас казалась просто немного усталой да, может быть, чуточку заговорщицкой. Травы шептались хитровато-ласково, горячо и торопливо, как девчонки-тихони. Разгадывая их тайны-наговоры, посмеивались звезды-всезнайки, не пряча в глазах добродушного блеска смешинок… А ровное дыхание женщины, идущей рядом, пробудило в Кольке еще не осознанную мужскую гордость: одного его присутствия оказалось достаточно, чтобы Елена успокоилась, позабыла обо всех тревогах и страхах. Ободренный, приподнятый этим чувством, Колька крепче прижал Елену к своему плечу. Может быть, его движение и нарушило задумчивость женщины.
— Я рассказала Андрею обо всем, — тихо промолвила она.
— О чем? — не понял он. Затем, словно догадавшись и не веря, спросил: — О моей любви?
— Нет, о своей, сказала Елена. — О том, что девчонку, замерзавшую в подворотне, отогрели во второй раз.
Колька растерянно молчал. Его радовала, нет, больше того, — восторгала смелость Елены, смелость, на которую он, может быть, не решился бы и сам. И в то же время он не знал, права ли Елена, огорчив перед отъездом Иволгина. Ведь Иволгин уезжал на границу… Потом как-то вдруг все отодвинулось на задний план: и граница, и капитан. При чем здесь они? Елена, кажется, любит его, любит — и это самое важное! Важное не только для него, Кольки Лаврухина, важное — не может не быть важным! — для всех кто живет, дышит, радуется, видит звезды и эту ночь.
Как он богат: с ним любовь Елены! Такого богатства ист ни у кого — ни в морях, ни в самых счастливых землях. Но сравнению с этим богатством кажутся ничтожными, проходящими любые заботы и горести, трудности и огорчения. Завтра он пройдет по Стожарску, встретит земляков, и никто из них не догадается, что он, Колька Лаврухин, переполнен счастьем. Да что Стожарск: соберись люди со всех континентов, и тогда не найдется никого, кто мог бы сравниться с ним! Любовь — какое же это богатство! И как легко нести это богатство в себе!
Колька внезапно остановился, схватил руки Елены и горячо, словно признаваясь в самом сокровенном, выпалил:
— Если б вы знали, как мне хочется совершить что-нибудь великое, настоящее!
Он произнес это так мечтательно, так наивно-восторженно, что Елена не выдержала, расхохоталась.
— Колька, милый, ты хочешь прославиться?
— Да нет, не то, — ответил он так же весело, невольно заражаясь ее настроением. — Понимаете… Я хочу быть достойным вас. Чтобы вы но мне но ошиблись!
Улыбка по-прежнему согревала лицо Елены, но теперь в нем появилась девичья неясность, слегка удивленная и, может быть, поэтому смущенная благодарность, сквозь которую едва проскальзывала почти неуловимая грусть. Колькина искренность и чистота, видимо, тронули женщину и в то же время вызвали в ней какие-то невеселые, недоступные никому другому думы.
— Разве женщины отвечают лишь на любовь великих? — с ласковой обидой и укором вымолвила она. — И почему — достойным меня? Я — самая обыкновенная. Неудачливая. И мне уже двадцать шесть лет…
— Ну и что же! — запальчиво перебил Колька. — Подумаешь: двадцать шесть… Кому какое до этого дело!
— Когда-нибудь ты поймешь это, — вздохнула Елена. — Любовь не должна жить минутами, она обязана задумываться о будущем. А я, из нас двоих, — старшая. Значит, и задумываться — мне.
— Да о чем же? — спросил он порывисто и тревожно, не понимая боли, но чувствуя ее в словах женщины.
— Все о том же, о будущем. — И тихо, почти шепотом, сказала: — О твоем, Колька. — Потом отвернулась и, уже не скрывая грусти, добавила: — Задуматься… А разве это легко? В любви разум всегда имеет пределы… Мне попросту давно бы пора уехать отсюда. Еще после той ночи, штормовой, — помнишь? Когда я ждала тебя с моря… Впрочем, не будем говорить об этом, — снова обернулась Речная к нему. — Ты сегодня доставил мне такую радость, о которой женщина может лишь мечтать. Я буду помнить тебя долго-долго… Всю жизнь.
